На следующий день вечером я снова пришел в старый сарай, но там уже выступали другие ансамбли, и дедушки Тома не было. Зато в этот вечер в «Презервейшн-Холле» играла на фортепиано какая-то ископаемая бабка в ярко-красной шляпке которая, как мне объяснили, и была знаменитой Суит Эммой. В фигуре играющей Эммы было что-то патетическое, но вместе с тем зловещее. Даже сквозь платье можно было пересчитать все позвонки на ее сутулой, почти горбатой спине. Из коротких рукавов торчали морщинистые руки, высохшие и тонкие, как соломинки. Левая рука у старушки уже отнялась и безжизненно висела сбоку. По клавишам она стучала пальцами одной правой, похожими на ножки дохлого краба. Старенькая Эмма, кажется, еще и не ходила. Во всяком случае, у фортепиано она сидела в кресле на колесиках. На умирающего лебедя Эмма была непохожа, для ее описания скорее подходит хриплый голос Вийона:
…Загнулся нос кривым кинжалом. В ушах — седых волос кусты. Беззубый рот глядит провалом, И щек обвисли лоскуты…[25]Эта старая карга, к тому же, по всей видимости, вышедшая на сцену без вставных зубов — сморщенная верхняя губа провалилась внутрь рта, а нижняя отвисла, — стуча по клавишам, все время громко препиралась со стариком басистом. Когда она закончила свой номер, к ней бросились из зала поклонники, чтобы получить автограф на конверте пластинки. Эмма, хрипло ругаясь, выстроила их в очередь. В ее грубости и неряшливости было поразившее меня абсолютное безразличие ко всему на свете. Я подумал, что старой пианистке скорее подошло бы имя не «Суит Эмма» («Сладкая Эмма»), а «Битта Эмма» («Горькая Эмма»). И вчерашний дед Томас, и сегодняшняя бабка Эмма смотрят жизни в лицо, стремятся испить ее чашу до последней капли. Я уверен, до самого последнего вздоха он будет дудеть в свою трубу, а она — стучать по клавишам. Сдержанно, равнодушно, без суеты, ничего не принимая близко к сердцу. Джаз — дело серьезное. Так живут настоящие артисты. По-моему, прекрасный образ жизни. Моя судьба уже сложилась, ее не переменить, но, глядя на этих двоих, я им позавидовал. Даже слезы навернулись на глаза от умиления, честное слово. За все время моего долгого путешествия это был единственный раз, когда я прослезился. Не знаю, сколько мне еще суждено прожить на свете, но в черные дни, когда покажется, что не осталось сил жить дальше, я всегда буду вспоминать двух этих стариков, и это воспоминание, я знаю, придаст мне твердости. Мне бы очень хотелось, чтобы эмоциональный заряд, полученный в эти два вечера, остался со мной навсегда.