По соседству заведение несколько иного рода. Внутри полукругом расположен ряд окошек, над которыми знакомая надпись: «Опустите 25 центов». Опускаю. Окошко открывается. Заглядываю. По маленькой круглой сцене разгуливают в чем мать родила две девицы, белая и негритянка. Видя, что открылось какое-то окошко, одна из девиц подходит поближе и трясет бедрами. И тут перед носом заинтересованного зрителя окошко захлопывается. Он спешит опустить еще одну монету, и оно снова открывается. Тут захлопнулось, там распахнулось, одно лицо возникло, другое исчезло… Две девицы, которые расхаживают по сцене, тряся бедрами, напоминают мне служителей зоопарка, кидающих корм зверям в клетки. Хотя напоказ вроде бы выставлены они сами, но животными в вольерах кажутся не девицы, а мужчины-зрители…
Подобные двадцатипятицентовые увеселительные заведения перемежаются котлетными и гриль-барами. Существуют и так называемые «секс-театры». Вход в них стоит дороже, кажется, долларов пять. По виду это заведение напоминает анатомический театр. Поначалу нам крутили все те же порнофильмы. Потом на сцену вышли парень с девицей и начали разыгрывать «спектакль». Микрофоны и освещение сцены отсутствовали. Парень был одет в белый халат, на шее у него висел фонендоскоп, — в общем, он изображал врача. Девица якобы пришла к нему на консультацию. Они немного поболтали друг с другом, разделись, легли на кушетку — и пошло-поехало. Поскольку микрофонов не было, содержание их беседы осталось тайной для зрителей. Своего рода инсценировка «игры в доктора», причем поразительная по своему убожеству. Видимо, иного выхода у «постановщиков» в связи с недостатком времени не было. Когда «актеры» начали изображать страсть, сделалось грустно и скучно, словно сидишь и смотришь, как в пасмурный летний день холодный ветер шелестит за окном ветвями деревьев. Однако если вдуматься, то, может быть, в постановке этого «спектакля» все не так просто: зритель смотрит на разыгрываемое перед ним жалкое действо и думает: а я-то, мол, все-таки лучше — и уходит из «театра» довольный, за истраченные пять долларов приобретя чувство превосходства. Впрочем, возможно, все это я себе напридумывал. Кто его разберет, этот Нью-Йорк…
А есть еще и так называемые секс-бары. Они разбросаны повсюду. Вход туда тоже стоил пятерку. В темноватом, похожем на дискотеку баре музыкальный автомат оглушительно ревел рок-мелодии. Интерьер был довольно убогий, но светоустановка гоняла по помещению красные и синие лучи. У входа торчал «мафия-бой» (так мне, во всяком случае, сказали) в майке и кроссовках, со здоровенными, как кувалды, кулаками. Стойка бара, изготовленная из прозрачного пластика, подсвечивалась снизу голубоватой лампой. Прямо по стойке разгуливали голые девицы на высоких каблуках, черные и белые; они тоже напоминали служителей зверинца. Желающий мог подойти к стойке, и по заказу одна из девиц демонстрировала ему все, что он пожелает. Это удовольствие стоило один доллар. У каждой девицы из-за резинок чулок торчали пачки мятых долларовых бумажек. В зрелище этом не было ничего сексуального, эротического или игривого. Ничего, кроме делового медицинского реализма. Что-то вроде осмотра в гинекологическом кабинете. Уж лучше было бы отправиться куда-нибудь на пастбища Техаса или луга Хоккайдо и разглядывать там анатомию жеребцов и кобыл. По крайней мере там синее небо и белые облака, простор и приволье… Приглядевшись повнимательнее, я заметил, что в баре шумит и надрывается один лишь музыкальный автомат, а посетители сидят тихо, с кислыми, хмурыми и скучными физиономиями, посасывая из банок пиво. Ни одного с оживленным лицом, с разгоревшимися глазами. Нет, зрелище не будоражило кровь, оно просто-напросто лишало последних иллюзий и нагоняло тоску.
Мои наблюдения за жизнью Нью-Йорка были беспорядочны, хаотичны и поверхностны. И светлым днем, и темной ночью, и в предрассветные сумерки, стоило мне задрать на ходу голову кверху, почти всегда я видел высящиеся надо мной спереди или сзади горы из стекла и металла, но стоило опустить взгляд чуть пониже, — в глаза бросались притулившиеся к небоскребам грязные, обшарпанные дома и домишки, вокруг которых копошились соответствующие им по виду люди. Глядя на эту картину, я каждый раз думал, что Нью-Йорк похож на какого-то представителя растительного мира, к примеру, на дерево. Дерево, начавшее расти с Манхэттена, становилось все больше, некоторые его ветки засыхали, гнили, на смену им появлялись новые побеги. В любом лесу есть стройные молодые деревца и старые трухлявые пни, — так и в Нью-Йорке, где совсем недалеко от громады Международного торгового центра сгрудились кварталы допотопных развалюх. Роскошь и нищета, стерильная чистота и грязь, обжорство и голод, красота и уродство, здравый смысл и беспечность, активность и апатия, старина и современность, размах и мелочность умудряются в первозданном виде уживаться в огромном городе, который живет во всей этой упорядоченной неразберихе, не думая о завтрашнем дне.