И я поехал в Лос-Анджелес. Почему-то мне казалось, что там мне легко будет найти работу где-нибудь на киностудии. Впрочем, жизнь быстро избавила меня от этих иллюзий.
Но мне было на это плевать. Работать все равно не хотелось, и целый месяц я слонялся по побережью, бездельничал и слишком много пил. Тогда было много парней, успевших получить бронь и не попавших на войну. Их немного мучила совесть, и они были рады выставить кружку-другую в обмен на рассказы о войне. Но этого тоже не хватило надолго. Мои деньги утекали так быстро, что вскоре мне пришлось задуматься, что я завтра буду есть.
У меня вошло в привычку каждый день бывать в баре у Расти Макгоуэна. Его бар был не похож на все остальные. Он был прямо на побережье, и из окна виднелись пришвартованные корабли. Расти придал бару вид корабельного салона, окна сделал в виде иллюминаторов, а внутри было много всяких медных деталей, которые доводили до бешенства официанта Сэма, обязанностью которого было начищать их все до блеска.
Во время войны Расти служил старшим сержантом и тоже принимал участие в боях с японцами. Он знал, через что я прошел, и проникся ко мне. Обычно суровый и несгибаемый, для меня он готов был сделать что угодно. Как-то я сказал ему, что у меня нет работы. Он ответил, что у него есть идея купить для бара пианино, если только он найдет, кто будет на нем играть.
Здесь он обратился по адресу. Если я и умел что-нибудь делать прилично, так это играть на пианино. И я заметил, что он уже нашел и пусть идет и покупает пианино. И он купил.
Я играл в его баре по вечерам, с восьми до двенадцати ночи, и получал за это тридцать долларов в неделю. Это вполне устраивало меня. Денег хватало на еду, сигареты и комнату в пансионе. Спиртное было за счет Расти.
Иногда он интересовался, долго ли я еще пробуду здесь. Он не уставал твердить, что с моим образованием глупо долбить каждый вечер по клавишам, что я должен найти хорошую работу. На что я отвечал ему всегда одно и то же: пусть не лезет не в свое дело, меня такая жизнь устраивает, а остальное не его забота.
Вот так я жил, когда, возникнув из дождя, в мою жизнь вошла Рима Маршалл. А вслед за ней явилась беда, но тогда я еще этого не знал.
Узнать мне это довелось очень скоро. Утром миссис Миллард, моя хозяйка, крикнула мне наверх, что меня спрашивают к телефону. Было около десяти утра. Я как раз пытался побриться, стараясь не задеть багровые рубцы на лице, которые за ночь распухли и смотрелись отвратительно. Я выругался про себя и промокнул остатки мыла на лице.
Со своего третьего этажа я спустился в холл, к телефонной будке, и взял трубку. Это был сержант Хаммонд.
– Можешь не ходить в суд, – сказал Хаммонд. – Мы не возбуждаем уголовного дела против Уилбура.
Я очень удивился:
– Как так?
– А вот так. Эта девка с серебряными волосами – просто ходячее проклятие. Она упекла его за решетку на двадцать лет.
– За что?
– Она оказалась права. Мы связались с полицией Нью-Йорка. Они очень обрадовались, узнав, что мы его взяли. Как любящая мамаша, которая отыскала пропавшего сыночка. У них за ним числится столько, что потянет лет на двадцать.
Я присвистнул:
– Немало.
– Да уж, – сказал он и замолчал. Было слышно, как он сопит в трубку. – Кстати, она спрашивала твой адрес.
– Да? Ну, это не секрет. Вы ей дали?
– Нет. Сказала, что хочет тебя поблагодарить. За то, что спас ей жизнь. Послушай моего совета, Гордон, держись от нее подальше. У меня такое чувство, что она может испортить жизнь кому хочешь.
Я вскипел. Не люблю, когда мне дают советы.
– Сам разберусь, – отрезал я.
– Как хочешь. Пока. – И он повесил трубку.
Тем же вечером, часов около девяти, Рима пришла в бар. Она была в черном свитере и серой юбке. Черный цвет эффектно оттенял ее серебристые волосы. В баре было оживленно. Расти был так занят, что даже не заметил ее прихода. Она присела за столик рядом со мной. Я наигрывал этюд Шопена. Никто меня не слушал, я играл для собственного удовольствия.
– Привет, – сказал я. – Как рука?
– Хорошо. – Она открыла потертую сумочку и достала пачку сигарет. – Спасибо за то, что так героически спас меня вчера вечером.
– Не за что. Я всегда был героем. – Я снял пальцы с клавиш и развернулся к ней лицом. – Лицо у меня страшное, но это скоро пройдет.
Она наклонила голову набок и стала внимательно меня рассматривать.
– Как видно, твое лицо уже не в первый раз попадает в переделку.
– Это точно. – Я повернулся к инструменту и начал подбирать мелодию песни «Наверное, это ты». Замечание по поводу моего лица смутило меня. – Я слышал, Уилбур отправляется на двадцать лет в места не столь отдаленные.
– И слава Богу! – Она наморщила нос. – Надеюсь, никогда его больше не увижу. В Нью-Йорке он пырнул ножом двоих полицейских. Его счастье, что они остались живы. Он у нас любитель помахать ножом.
– Да, похоже на то.
К ней подошел официант, Сэм, и взглянул вопросительно.
– Советую что-нибудь заказать, – сказал я. – А то он тебя выгонит.
– Можно считать это приглашением выпить? – спросила она, приподнимая брови и глядя мне прямо в глаза.
– Нет. Если не можешь за себя заплатить, лучше здесь не появляйся.
Она заказала колу.
– Кстати, должен тебя сразу предупредить, – заметил я ей. – Никаких связей я заводить не намерен. Мне это не по карману.
Она немного смутилась:
– Что ж, ты хоть и жадина, зато честный.
– Согласен. Чем не имя – честный жадина. Так и зови меня, детка.
Я принялся тихонько наигрывать песенку «Тело и душа».
Получив заряд шрапнели в лицо, я потерял всякий интерес к женщинам, точно так же как потерял интерес к работе. В колледже я, конечно, бегал за девчонками, как все студенты, но сейчас мне хотелось только, чтобы меня никто не тревожил. Шесть месяцев в палате пластической хирургии так опустошили меня, что я превратился в бесполого зомби, чем, впрочем, вполне был доволен.
Неожиданно я заметил, что Рима тихонько подпевает мне, и через пять или шесть тактов почувствовал, как горячая волна побежала по позвоночнику. Голос у нее был необыкновенный. Она безукоризненно попадала в такт с музыкой, слегка задерживая ритм, ровно столько, сколько нужно, а голос у нее был таким серебристым и чистым, что напоминал звук колокольчика. Этот чистый серебристый тембр поразительно отличался от тембра голоса всех модных певцов, хрипящих или стонущих на пластинках.
Я продолжал играть и слушал ее. Когда подошел Сэм с колой, она резко замолчала. Сэм отошел, и я повернулся к ней:
– Где ты училась петь?
– Петь? Нигде. А ты считаешь, это пение?
– Конечно. А какой у тебя голос, если ты поешь полной грудью?
– Ты имеешь в виду громко?
– Именно.
Она пожала плечами:
– Могу спеть во весь голос.
– Давай попробуем. «Тело и душа». Пой как можно громче, на полную мощность.
Она недоверчиво посмотрела на меня:
– Меня же выгонят!
– Твое дело спеть. А остальное – моя забота. Если, конечно, хорошо споешь. А если нет – то пусть выгоняют, мне не жалко.
Я заиграл вступление.
Конечно, я просил ее спеть во весь голос, но то, что я услышал, ошеломило меня. Я предполагал, что могу услышать нечто впечатляющее, но я совсем не ожидал столь мощной волны серебристого звука. Он ворвался в шум бара словно острый нож, пронзивший шелк. Три такта – и гул затих. Прикусили языки даже привыкшие ко всему завсегдатаи. Все обернулись и смотрели на нее. Даже Расти выпучил глаза, упершись в стойку своими ручищами, похожими на два батона ветчины.
Ей даже не нужно было вставать. Она просто откинулась назад, расправила грудь, и звук полился из нее безо всякого усилия, как вода льется из крана. Звук поплыл в зал и заполнил собой все, он завораживал, его хотелось бесконечно, он проникал внутрь, как крючок, проникающий в рыбу и цепляющий ее внутренности. Он сливался с музыкой, вибрировал, пленял красотой, наполнял душу трепетом. Это было настоящее чудо.