В Египте художник между прочим собрал коллекцию наконечников для копий. Несколько штук ещё валялись в углу у камина. Я их видел собственными глазами.
Из Африки, заработав денег, Семенов переехал сначала в Испанию, затем в Южную Америку, в Аргентину, где ему пришлось разделывать скот на скотобойне. Потом матросом на панамском судне доплыл до Сингапура, откуда попал в Китай, а из Китая — в Тибет. Там он провёл полтора года.
В тот вечер мне даже в голову не пришло спросить Семенова, что он там делал.
После Тибета Константин Васильевич, вконец обнищав, добрался до Турции, до Константинополя, где узнал, что отец уже умер, оставив завещание. Миллионный капитал в банке можно было взять лишь при условии, что за ним придут сразу оба брата. А брат как в воду канул. Так Семенов и не узнал, куда он делся.
«Чтоб выжить, пришлось заняться ювелиркой, — рассказывал Константин Васильевич. — Стряпал серебро, золотишко, лепил колечки да серьги, а жил у одного врангелевского капитана, драпанувшего из России. Я ведь всю вашу революцию и гражданскую войну прошлялся. Все же совершил кругосветку!»
Так буднично и вскользь было упомянуто о самом важном, и я теперь мог только диву даваться своему нелюбопытству.
Дальнейшая история Семенова была тоже неординарна. В конце концов он, при помощи контрабандистов, переправился в Одессу. Рисовал там афишки для цирка, чуть не попал в ГПУ, бежал в Крым, отсиделся у Волошина.
— Максимилиан был светлая голова, способный, — рассказывал Семенов. — Все тревожился, мол, человечество не туда идёт, хотел его спасти.
— А как спасти?! — Я твёрдо помнил, что этот вопрос задал.
— Люди — не то, за кого они себя считают, — ответил Семенов и добавил: — Если б знали, кто они есть и что могут...
Теперь-то я понимал, что могло крыться за этими словами, а тогда ответ вовсе не поразил. Показался слишком туманным.
Семенов рассказывал, как после Коктебеля морем попал на Кавказ, в Сухуми, где разбогател.
Меня заинтересовало, как же ему это удалось. Но Константин Васильевич не стал останавливаться на этой теме. Он уже рассказывал о том, как в тридцать девятом году познакомился с красавицей-лётчицей, женился, построил здесь, в Каштаке, этот самый дом. Первый этаж — мастерская, второй — для жены, для счастья. Как несколько раз жена катала его в спортивном самолёте над Кавказом, как видел сверху Рицу и другие горные озёра.
А потом наступил сорок первый год. Летчица в первые же дни войны ушла добровольцем на фронт. Семенова мобилизовали через пять дней, после того как он получил извещение о её гибели.
Он прошёл всю войну солдатом пехоты. Был ранен. Вдоль голени левой ноги тянулась на память глубокая впадина. В сорок четвёртом Семенов вернулся из госпиталя сюда, на Каштак, и застал в своём доме эвакуированного из Москвы гинеколога с матерью. Судиться с ним он не собирался, при помощи соседа — Платона, тоже бывшего фронтовика, — отвоевал себе первый этаж.
«Он — сам по себе, я — сам по себе, — спокойно сказал Константин Васильевич, — а что считает меня болваном и пьяницей — его дело. Я-то знаю, это я его объегорил, потому что я помру, а картины-то сохранятся! Он ведь лучше овчарки сидит их стережёт да делает аборты. И ещё мне по тридцатке отваливает! Плохо, что ли?»
Тогда мне трудно было согласиться с этой философией, но теперь я понял, что Семенов оказался дальновидным человеком.
Если по утрам и вечерам грешные жительницы города Сухуми и окрестностей крались к гинекологу делать запрещённые тогда аборты, то вниз к Семенову приходили и зачастую оставались ночевать в его захламлённой мастерской хорошенькие курортницы.
По моим расчётам, Семенову в то время было никак не меньше шестидесяти, а женщины порой были совсем молоденькие — студентки, даже старшеклассницы...
— Как это вы с ними знакомитесь? — спросил я не без ревности, когда однажды мы шли с бидоном к знакомому старику-абхазцу за редким, густым, как кровь, вином качич.
Впереди, удаляясь, шла группа курортников. Семенов прибавил шагу, выбрал в компании высокую белокурую женщину.
— Смотри, что будет! — сказал он и уставился ей в затылок.
Через минуту красавица обернулась.
— Извините, вы не скажете, сколько времени? — спросила она Константина Васильевича, хотя на руке были собственные часики.
Константин Васильевич молча смотрел на неё, а женщина, не дожидаясь ответа, продолжала:
— Мне говорили, где-то здесь живёт ювелир, делает серьги, браслеты...
— Ладно, — наконец грубовато сказал Семенов, — приходи в десять вечера.
Дал адрес.