А на рассвете из своего сарайчика я увидел, как белокурая красавица покидает мастерскую.
Несколько раз Семенов демонстрировал эту свою способность обольщать. Всегда успешно. И стал неприятен.
Иногда Константин Васильевич делался замкнутым, неразговорчивым. С утра уходил на станцию Келасури к какому-то приятелю — «слесарю по металлу», возвращался от него с обрезками медной и алюминиевой проволоки, на обратном пути скупал в аптеке градусники и у себя в мастерской извлекал из них ртуть.
А потом разводил костёр или в камине, или прямо на участке, ставил в огонь на чугунной подставке тяжёлые тигли, сыпал в них какие-то порошки, которые хранил в бутылках из-под вина.
Из тиглей начинал валить белый вонючий дым. Семенов что-то бормотал и терпеть не мог, когда я, пытаясь понять, что происходит, подходил поближе.
— У тебя своё дело, у меня — своё, — отгонял он меня взмахом тонкой загорелой руки.
До вечера валил дым. То белый, то зеленоватый, то чёрный. Запах дыма разносился далеко. Как-то на участок вошёл сосед — Платон Христофорович.
— Нет, не божеское это занятие, — сказал он, когда мы, сидя на обрыве, издали наблюдали действия алхимика. — Становится совсем неуправляемым, лучше б уж пил!
— А что он там варит?
— По-моему, в этот раз серебро, — ответил Платон.
Я был убеждён, что меня разыгрывают. Ну не могло быть правдой.
Через несколько дней откуда-то появлялась наковаленка, инструменты, и Семенов приступал к изготовлению украшений.
За два с половиной месяца этой жизни я исписал стихами целую тетрадь, прокалился на солнце. Никто меня не гнал, наступала благословенная абхазская осень... Но нарастающее чувство непонятности, нечистоты того, что творилось вокруг, заставило вернуться домой.
Именно чувство нечистоты вновь подступило, когда через много лет я ехал скорым поездом, чтобы высадиться в Туапсе, начать свою командировку на юг по лесам побережья Кавказа и кончить её поиском закопанной канистры с записями покойного Семенова.
Несмотря на заверения Йовайши, несмотря на то что теперь я сам, Артур Крамер, был совсем другим человеком, обладал новым, неслыханным опытом, что-то претило заняться этим делом.
И в то же время в душе трепетала тайная, скрываемая от самого себя надежда получить в руки рычаг, который в случае его действительного существования поможет стать независимым от бедности. Со всеми её последствиями.
Наверное, не зря впервые раздался тогда голос: «Обрати внимание на все детали этого путешествия». И я решил: будь что будет.
«Всё-таки удивительно, — думал я, стоя через одиннадцать лет ночью на балконе каирского отеля. — Семенов, жена Максимилиана Волошина... какие разные, по-своему уникальные люди, как осколки вдребезги разбитого мира, угасали ещё в конце пятидесятых годов в Крыму и на Кавказе».
Почему-то вспомнилась мало кому известная строчка начатого, так и не продолженного стихотворения Лермонтова: «Свеча горит, забыта на столе...» Вот уж кто ничего не имел, ничего не нажил. Погиб, как свеча на ветру.
Месяц одиноко плыл в вышине, золотя воды Нила.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Я спустился лифтом в крохотный вестибюль, чтобы пройти на завтрак в ресторан, и тут от стойки портье ко мне направилась переводчица Нина. Ее чернявое личико приветливо улыбалось.
— С добрым утром! Все в порядке? Можно вас на минуточку? — Она усадила меня в глубокое кожаное кресло, села рядом и, заговорщически нагнувшись к уху, спросила: — У вас, конечно, есть икра, водка и шампанское?
— Икры нет. — Стало ясно, что эта бестия ловит туристов по дороге на завтрак, предлагает свои услуги, чтобы сделать свой бизнес.
— А что есть? — деловито переспросила Нина.
— Коньяк, водка, коробка сигар.
— Плохо, что нет икры... Через пять дней европейский Новый год, здесь его тоже многие встречают. Ну что ж, хотите, я могу помочь вам реализовать эти вещи, правда, не знаю, сколько дадут. Без икры...
— Сколько б ни дали, буду вам очень благодарен, — сказал я с облегчением. Постыдную операцию обмена, купли-продажи я ненавидел, стыдился её, но всякий раз, выезжая за границу, вынужден был, как все, брать с собой жалкие заменители свободно конвертируемой валюты.
— Тогда давайте сразу поднимемся к вам, я заберу.
В номере я достал из разом похудевшей сумки водку, коньяк и сигары.
— Не знаю, сколько дадут, — повторила Нина, аккуратно перекладывая все это в свою чёрную кожаную сумку. — Но сорок-пятьдесят египетских фунтов гарантирую.
Я не знал, много это или мало. Из суммы в сто двадцать фунтов, которые мне официально обменяли, я ещё не истратил ни пиастра.