Андрей не знал. Не успел. И хорошо, что тогда Мосфильм не пропустил моего сценария. Потому что в то время я тоже не знал. Мне, в сущности, нечего было сказать людям.
Я вышел из-под земли у музея Ленина, издали увидел одиноко стоящий на площади против остатка Китайской стены красный «Икарус». Из его выхлопной трубы клубами шёл дым.
У автобуса, несмотря на мороз, толпились курильщики. Узнав будущих попутчиков, кивнул им. Нетерпеливо постучал по двери. Она раскрылась. И тут же захлопнулась за спиной. Поднялся по ступенькам в полупустой салон. Сел справа у окна. Бросил рядом на свободное сиденье сумку. Здесь было тепло.
Расстегнул верхнюю пуговицу плаща, отогнул воротник. И этот жест был как мост, переброшенный через пропасть: вдруг вспомнилось, куда и зачем ехал одиннадцать лет назад, когда впервые прозвучал голос.
В тот промозглый октябрьский день, войдя в железнодорожный вагон, тем же жестом опускал воротник, так же чутко смотрел вокруг, боясь не обратить внимания на «все детали этого путешествия»...
Еще бы! Я ехал на Кавказ отыскивать клад покойного алхимика Семенова. В случае если бы клад попал в мои руки, я получил бы фантастические возможности.
И хотя здравый смысл, все моё материалистическое мировоззрение восставали против самой идеи превращения химических элементов в золото и серебро, фантазия уже развёртывала картины одна соблазнительней другой: я вырываюсь из тисков вечной бедности, одариваю несметными сокровищами друзей, знакомых, страну, весь мир.
Кто знает, может, все это и могло произойти...
«А почему именно тогда и теперь прозвучал этот призыв? Может быть, оба эти путешествия как-то связаны?»
В автобус, запыхавшись, вошла сильно накрашенная полная дама в круглой каракулевой шляпе и шубе, волоча за собой чемодан на колёсиках. Следом поднялась дубленочная пара — высокий седой руководитель группы со своей женой, укутанной в оренбургский пуховый платок, за ними курильщики и элегантный парень в канадке. Через его плечо был перекинут широкий ремень тяжёлого фотокофра.
— Здесь свободно?
— Пожалуйста. — Я поднял с сиденья сумку, переставил её себе на колени.
— Все собрались? — обернулся со своего места шофёр.
Руководитель группы со списком в руках сделал перекличку. Машина тронулась.
«Икарус» обогнул заснеженный сквер, проехал мимо Большого театра, Колонного зала, здания Совета Министров и повернул направо — на Тверскую.
Теперь уже в обратном порядке замелькали голые липы, витрины, телефонные будки. Сумка стала сползать с колен, я придержал её, и в этот момент за памятником Юрию Долгорукому показался белый дом с книжным магазином внизу.
В одной из квартир этого престижного здания, стоящего наискось от Моссовета, когда-то жил Илья Эренбург. Сумка темно-вишнёвой кожи, которая лежала у меня на коленях, косвенно связана была с этим человеком. Мимолетный проезд этой сумки мимо этого дома безусловно был напоминанием.
...Кончая в хрущевские годы Литературный институт, я представил в качестве диплома большую поэму. Начальство пришло в ужас от её содержания. «Немедленно спрячьте, а лучше уничтожьте, — сказал ректор. — Считайте, что мы её не видели. Подберите свои прежние лирические стихи, это и будет вашим дипломом».
Так и вышло. А поэма, пущенная по рукам, через кого-то попала на глаза вернувшейся из сталинских лагерей женщине, которая стала секретаршей Эренбурга.
Однажды я получил от него открытку с приглашением позвонить и прийти. Эренбург был чуть ли не единственным писателем, десятилетиями ездящим за границу, знал выдающихся людей, участвовал во всевозможных конгрессах. И ни разу у него не хватило смелости встать, крикнуть на весь мир о том, что сделали Сталин и его клика со страной, занимающей шестую часть земного шара. Кроме того, будучи евреем, Эренбург своим благополучным существованием прикрывал государственный антисемитизм.
Я хорошо помнил тот вечер, когда пришёл к Эренбургу. Тот быстро провёл меня из передней через гостиную, где на столике стоял поднос с пирамидой апельсинов, в свой кабинет, усадил против себя за письменный стол, заваленный бумагами. Вынул из ящика экземпляр поэмы.
— Неужели вы надеетесь, что это напечатают? — брюзгливо спросил Эренбург. — Вам кажется, что вы кричите, а это в масштабе государства комариный писк. Кончится оттепель, и вас прихлопнут, молодой человек. Мне вас жаль.