Выбрать главу

Когда я ворвался в студию, Бернар только что поставил песню Чарли Мингуса, чтобы успокоить аудиторию. Я кинулся к своему столу, сметая все, что попадалось мне на пути.

– Бернар, поверь мне, я ни в чем не виноват…

– Так вся эта заваруха из-за тебя?

– Говорю же тебе, я тут ни при чем. Мне нужно место, где была бы соблюдена моя журналистская неприкосновенность.

– ?..

– Я не имею ничего общего с преступлениями, в которых меня обвиняют. Предупреди консулат, посольство, международный суд, мне нужен диппаспорт и убежище в стране, которая не выдает преступников.

– Бержерон вышвырнет тебя за дверь, он не сможет пережить, что ты так облажался с этим чертовым Харрисоном Фордом.

– Дался вам этот Харрисон Форд! Всего лишь актеришка, этот парень может произнести пару заученных слов перед камерой, как мы с тобой, если бы нас попросили. Умеет стрелять из пистолета? Я тоже, и делал это не далее как сегодня вечером. Он хоть раз рисковал жизнью ради других? Нет? А я вот рисковал.

Бернар смотрел на меня с легким удивлением, пока не затрещал телетайп. Я видел, как он побледнел и бросился к микрофону, чтобы оборвать Мингуса. Хотя Бернар читал, создавалось впечатление, что он мучительно подыскивает слова.

«Франс-пресс сообщает, что группа вооруженных людей ворвалась в дискотеку „Уайатт“. Речь идет, цитирую, о членах клуба, собирающихся в тире на улице Гренелль. Телохранители Харрисона Форда, уже подогретые стычкой с демонстрантами, открыли огонь, чтобы защитить актера. Харрисон Форд объявил себя жертвой преследований со стороны журналиста, готового на все, чтобы получить незапланированное интервью. Похоже, что после объяснений между противоборствующими сторонами соглашение достигнуто. Посетители клуба, телохранители, демонстранты, члены клуба-тира направляются сейчас к месту, где находится радиостанция… 99.1… чтобы…»

Ужасающая пустота – и в эфире, и в голове. Я представил себе Бержерона, прилипшего к приемнику, и попытался задержаться на этом образе как можно дольше, только чтобы не думать об остальном. Бернар, в состоянии близком к моему, собрал остатки энергии и дочитал:

«Франс-пресс уточняет, что, согласно телеграмме, полученной из Сан-Лоренцо, Хосе Фаменнес будет казнен завтра утром».

В эту секунду до нас донесся гул толпы, сначала легкий шум, потом он начал нарастать, превратившись в зловещий рокот. Когда лестница задрожала, Бернар проявил небывалую расторопность, чтобы закрыть бронированную дверь студии. Задержит их минут на пять. Я выскочил на черную лестницу, попал в пустой дворик, оттуда на соседнюю улицу. Вдалеке я увидел, как толпа во главе с Батистом исчезает в здании. Человек рядом с ним бранился по-английски, вызывая в памяти незабываемые сцены из «Звездных войн». Больше часа я бегал по улицам, не зная, куда податься. От моей квартиры наверняка остались одни руины, мои друзья получили приказ стрелять на поражение, и я представил себе, как весь Париж бросился на поиски одного-единственного человека. До трех утра я бродил по улицам, весь в слезах, шарахаясь от каждого куста. Мне хотелось схорониться в четырех стенах, пока не кончится охота. В забытом богом углу я нашел убогий, уродливый отель.

Я сижу на грязной кровати. В полной тишине я созерцаю клочья обоев и разрисованный потолок. Я умылся, в раковине вокруг заплесневевшей пробки возятся тараканы. Вдруг за дверью слышится шум, это они, они меня нашли, пришли по мою душу, я всегда это знал, я готов. Страх снова скрутил мне внутренности, я всхлипываю совсем по-детски, но быстро беру себя в руки, мне стыдно за свой страх. Однако шум негромкий. Странный звук, похожий на приглушенные удары. Он медленно затихает. Я глубоко вздыхаю и пытаюсь успокоиться. Ложусь на кровать. Перед закрытыми глазами, сменяя друг друга, проносятся разные картинки. Я где-то далеко, в незнакомой стране, там, где жара и бедность подчиняют себе улицы и людей.

Я вижу.

Я вижу человека. Серые скулы, покорный взгляд, сидит на земле рядом с щербатым унитазом, колени прижаты к груди. Его жесты слишком медленны. Он тощ как скелет. Борода закрывает пол-лица. Сколько бы он ни жил, его глаза никогда больше не засмеются. По коридору грохочут сапоги, он прислушивается. Они проходят ровно двадцать один раз в день. Он может даже определять по ним время. Каждый раз сапоги делают сорок или сорок пять шагов. Слышится звяканье ключей, открывается несколько замков, каждый раз разные. Сегодня шаги удаляются, он вздыхает с облегчением. Он молча ждет, когда кто-нибудь придет и откроет эту дверь раз и навсегда. Иногда он молится о том, чтобы это наконец случилось. Он ждет уже так давно, что почти забыл, что здесь делает. Он не бросил бомбу в королевский дворец, не поднял восстание. Он только сказал «нет», когда все говорили «да». Это была не смелость, просто так было нужно, вот и все. И вот он оказался здесь. Тысячи, может быть, миллионы людей за океаном узнают об этом. Но он больше на них не рассчитывал.

Я хотел заснуть, чтобы избавиться от взгляда этого человека. Полные грусти глаза будут сниться мне до конца дней. Среди ночи я почувствовал, насколько мы с ним близки. Настолько близки, что мне показалось, что я слышу, как он плачет.

Открыв глаза, я вернулся в свою убогую комнату и понял, что кто-то действительно плачет, настоящими слезами, в нескольких метрах от меня. Я постучал по перегородке, но никто не отозвался.

Хныканье, жалобы, плач…

Эта печаль показалась мне неуместной, нелепой, преувеличенной, просто смешной по сравнению со всеми страданиями мира. В любом случае меня это не касалось, я ничем не мог ему помочь. Никак.

А секундой позже мне пришла в голову совершенно противоположная мысль. Я подумал о том, что не бывает напрасных стараний, что даже самое малое усилие может подтолкнуть судьбу и вернуть надежду. Я постучался в соседнюю комнату, и снова никто мне не ответил. Заскрипел стол. Я открыл дверь.

Ему было не больше двадцати пяти. Стоя на столе, он причудливо изогнулся, чтобы не стукнуться головой о потолок. Жалко было видеть, как он барахтался, пытаясь обернуть веревку вокруг шеи, не переставая плакать.

– Вы собираетесь повеситься на этой лампочке? Такой большой мальчик?

Ему было стыдно, что его застукали, и он зарыдал еще пуще.

– Каковы бы ни были ваши страдания, потом вы пожалеете, что отбили себе задницу.

Через несколько минут он уже сидел на кровати, я – на стуле, напротив него. Я думал, что самое трудное уже позади. Он начал свой рассказ – на блестящем французском, но с легким испанским акцентом.

– У меня был очень тяжелый день, – сказал он.

– Ах вот как…

– Моя жизнь загублена. Мой отец извел меня, чтобы я вернулся домой, а об этом не может быть и речи. Хотя отец при смерти, он все еще богат и могуществен. Он на все способен, только бы я вернулся. Он послал меня сюда учиться, а теперь я не смогу жить нигде больше.

Я встретил девушку. Он и слышать об этом не хочет, говорит, что у меня есть определенные обязательства, что он устроит мне королевскую свадьбу с женщиной из нашей страны. Я хочу умереть!

– Я уверен, что, если вы с ним поговорите, он все поймет. Наверняка он не такой плохой человек. Вы не можете так поступить, особенно раз он умирает.

– Поймет? Он? Да вы просто не представляете себе, что это за чудовище! Он тиран! Настоящий!

– Боюсь, вы несколько преувеличиваете.

– Да поймите же! Он послал своих подручных отыскать меня, поэтому-то я и прячусь в этом мерзком отелишке! Но они все равно меня найдут!

– Послушайте, вы сейчас несколько взвинченны, у вас паранойя, это естественно. Но завтра утром все будет лучше.

– Завтра утром я буду у них в руках, а меньше чем через неделю я буду главой разваливающейся страны.

– Неужели у вашего отца такая власть? Он что, промышленник?