– Это тиран, клянусь вам! Он заставил народ избрать себя президентом пожизненно, установил там диктатуру, а теперь хочет, чтобы я стал его наследником.
– Где?
– Такой островок на юге Карибского моря, вы наверняка не знаете, называется Сан-Лоренцо.
Как только он произнес это, мне захотелось вернуться в свою комнату, чтобы кинуться на кровать и прорыдать остаток ночи.
– Вы выбрали это богом забытое место случайно или чтобы добить меня?
– Хотите, чтобы я показал вам свои документы? Визу? Мой герб?
Я попытался сосредоточиться, это отняло дикое количество времени и потребовало в такое время невероятных усилий.
– Как вас зовут?
– Эрнесто.
– Так вот что, Эрнесто, может, это покажется вам странным, но я, кажется, придумал.
– Вряд ли, моя жизнь кончена.
– Вы слышали о Хосе Фаменнесе?
– Никогда в жизни.
– А о после Сан-Лоренцо во Франции?
– Его я знаю, он записал меня в Национальную административную школу, мне не пришлось сдавать экзамены.
– Отлично. Меньше чем через час он вылетает в Сан-Лоренцо и вы вместе с ним. Вы станете национальным героем. Но лучше я вам все объясню в такси, нам дорога каждая минута.
Недоросль из Сан-Лоренцо, хитрюга – хотя по виду не скажешь, – сразу понял мой план. Он поспешит к одру своего отца и потребует помилования Хосе Фаменнеса в обмен на обещание стать во главе страны. За сорок восемь часов Эрнесто восстановит демократию и право голоса; через месяц его изберут единогласно, и он женится на своей француженке, которая мечтает лишь о том, какой цвет скатерти следует подобрать к официальному приему. И только одно необходимое условие – чтобы такси приехало до отлета посла. Полусонный шофер не догадывался, что выполняет историческую миссию.
– Надеюсь, вы окажете мне честь, Алан, и примете мое приглашение посетить Сан-Лоренцо?
Я уже собирался цветисто его поблагодарить, когда шофер привычным жестом включил радио. На небе ни облачка, и я чувствовал, что этот день будет прекрасен для всех жителей Земли.
– Как нам только что сообщили, Хосе Фаменнес казнен в тюрьме Сан-Лоренцо, где его держали последние три года. Посол был…
Я попросил шофера выключить радио и остановиться.
Жизнь никогда не сведет меня с героем вроде Хосе Фаменнеса. Единственного, который бы не отказался от интервью. Что тут поделаешь, некоторые встречи в этом мире не случаются никогда.
17 июля 1994 года, между 10 и 11 часами вечера
Вот вы помните, что вы делали 17 июля 1994 года между 10 и 11 часами вечера? Нет? Вот и я не помню. Никто не помнит.
– Мне понадобились годы, чтобы добраться до тебя, и то потому, что у – меня бездна терпения. Но и его у меня осталось только на одну ночь, так что я не выйду из кабинета, пока ты не подпишешь показания!
Не стоит повышать голос, инспектор. Это, конечно, ваше право и ваши методы, я знаю, но это мешает мне думать. Вы так гавкаете, как, по-вашему, я могу рыться в памяти? Только виновный помнит, что он делал 17 июля 1994 года между 10 и 11 часами вечера. Невиновный уже давно об этом забыл. Особенно если его так усердно допрашивать.
– Времени хватит, ты у нас заговоришь. Если вечером 17 июля 1994 года я кого-то убил, я бы об этом помнил. Такие вещи не забываются. 17 июля 1994 года между 10 и 11 часами вечера я никого не убивал. Юридические ошибки давно отошли в область преданий. Полицейские стыдятся их. Невиновные вроде меня считают, что полиция в своем развитии ушла далеко вперед. Как и медицина. В наше время, когда врачи исцеляют двух больных раком из трех, граждане имеют право надеяться, что полиция может определить двух невиновных среди трех подозреваемых. Проблема в том, что в настоящее время есть единственный подозреваемый, и это я. Я не помню, что делал 17 июля 1994 года между 10 и 11 часами вечера.
– У меня, знаешь ли, за дверью свеженькие коллеги, они готовы принять смену.
Я забыл 1994 год. Было ли тогда лето? Я не помню никакой удушающей ночной жары. Ни счастья ледяной воды, ни девушек в коротких юбках. Нельзя посадить меня в тюрьму только за то, что я не помню того лета. Каким я тогда был? Немного странным человеком, ожидающим будущего, скучающим пассажиром в поезде своей собственной жизни. Я не мог сделать ничего особенного в тот день между 10 и 11 часами вечера: я ведь скорее «жаворонок». Вечером я совершенно не в форме, я клюю носом. Не стоит на меня рассчитывать, я забываю обо всем на свете. А вы хотите, чтобы я был таким живчиком, чтобы убить кого-то. Инспектор, как вы себе представляете, что будет, если я заявлю вам: «17 июля 1994 года между 10 и 11 часами вечера я клевал носом»? Я клевал носом однажды вечером тем зябким летом бессмысленного года. Вы будете разочарованы. Я очень стараюсь. Я не пытаюсь тянуть время. Я сосредоточенно вспоминаю, хотя этого, может, и не видно. Многие хотели бы знать, что они делали в это время. Как часть жизни, которая вдруг всплыла на поверхность. Хватило бы ничтожной детальки, чтобы я вспомнил весь блок «время / место».
– Мы знаем, что в то время ты был в Париже.
Да, думаю, я был в Париже. Я люблю смотреть парад 14 июля на Елисейских полях. Туда я всегда хожу один. Так что, несмотря на тысячи свидетелей, я не смогу доказать, что 14-го был на Елисейских полях. Как я могу доказать, что через три дня не убил никого на каком-то пустыре? Хотел бы я посмотреть на того, кто может признаться, что он делал в то время. Вы сами, инспектор, что делали? Не можете сказать? Может быть, это вы убили того человека? Потому-то и набросились на меня с таким рвением. Во всяком случае, вам бы не хотелось, чтобы все знали, что вы делали в это время. Может, что-нибудь подозрительное? Или что-нибудь постыдное – это ведь еще хуже? То, что вы говорили в то время, было честно? Вне подозрений? За час вполне можно совершить низость. Шестьдесят минут… та же вечность. Когда знаешь, что влюбиться можно за восемь или десять секунд. Когда моргнуть не успел, а пуля уже пробила сердце, которое так хорошо стучало все эти сорок лет. Уже четыре часа я сижу в этом кабинете, глядя на носки, потому что ужасно боюсь встретиться с вами глазами, инспектор. Для меня эти четыре часа потеряны, но я их не забуду.
– Молчание никогда не было хорошей системой защиты. Если ты отрицаешь факты, скажи мне хотя бы, где ты был в тот вечер.
Неужели в школе полиции вас не учили, что не на каждое мгновение жизни есть алиби? Чтобы доказать вам, что тот час не был отмечен ничем необычным, я должен бы был рассказать вам о всех остальных часах моей жизни, но у вас нет ни терпения психиатра, ни любопытства друга. Я бы начал с самого начала, с тех давних пор, когда я еще верил, что мечты – это хорошо, а не плохо. Сделав усилие, я мог бы припомнить несколько приятных моментов из прожитой жизни. Поэты говорят, что только хорошее и остается в памяти, остальное забывается. Они оптимисты, эти поэты… В конце концов они, может быть, и правы. Вместо того чтобы терять немыслимое количество времени, чтобы обрести тот час, потерянный навсегда в недрах моей собственной истории. Мне было бы гораздо приятнее вновь подумать о двух-трех часах моей жизни, ради которых стоило жить.
…Пик дю Мэль, яркое солнце. Колени расцарапаны, но я дошел первым…
…Жанна, растянувшись на клетчатой скатерти, позирует перед объективом…
…Я открываю «Коробку с сюрпризом» моего отца, через много лет после его смерти…
Скоро рассветет, мне не хватит времени рассказать все это. Грустную историю человека, для которого один час похож на другой.
– Ври, если хочешь! Соври, черт возьми, только скажи что-нибудь!
Если вам так этого хочется, то почему нет? Может, 17 июля был самый потрясающий день 1994 года. Может, между 10 и 11 часами вечера я пережил чудесные мгновения. Отличное алиби! Чем заткнуть рот инспектору, который хочет видеть во мне виновного.
Этим знаменательным вечером, 17 июня 1994 года, посреди прекрасной эспланады Трокадеро я нарисовал мелом «Пьету» головокружительной красоты, она несла надежду всем отчаявшимся и разочарованным. Я занимался любовью с потрясающей, не слишком пугливой девушкой в городском саду. У меня состоялся интереснейший разговор с самоубийцей, сидящим на парапете моста Понт-Неф. И не важно, что моя «Пьета» исчезла с первым ливнем, что та женщина растворилась в ночи после двух часов экстаза, что отчаявшийся все же бросился в реку. Все трое могли бы подтвердить мою невиновность.