– Господин Обье, проходите, пожалуйста.
Я думал, что в кабинете гипнотизера обнаружу весь тот хлам, что продается на ярмарках, но не увидел ничего, кроме огромного кресла, куда мне и предложили сесть. На вопрос «Чем я могу быть вам полезен?» я не знал, что ответить. Я мог только выдать ему длинный список имен и фраз без начала и конца и попросить его, чтобы он перебрал их все, в тайной надежде, что хоть на что-то я среагирую. Слегка ошарашенный списком вопросов, он рационально объяснил мне научную основу своей работы, но я ничего не хотел слышать.
– Можно, конечно, попытаться, но то, что вы просите, невозможно. Вы не пробовали сходить к психоаналитику? Я могу вам порекомендовать специалистов в этой области.
– Психоанализ? Вы наверняка не поверите, если я скажу вам, что знаю все о своем отце, своей матери и своем либидо. И все это не шуточки. Я хочу знать, кто такой Вернье и другие. Вы полагаете, у меня впереди двадцать лет, чтобы вернуть их всех из небытия?
Следующие четверть часа были на редкость приятными и спокойными. Я дремал в огромном кресле. Я плавал в невесомости, и мне было хорошо.
– Сожалею, господин Обье, вы человек вполне восприимчивый, но то, что вы называете черным ящиком, отказывается открываться. Если когда-нибудь вам это удастся, сообщите мне, пожалуйста.
Он провожал меня до двери, и я машинально вынул из кармана пачку «Житана». Когда я подносил сигарету к губам, со мной произошло нечто странное, что-то похожее на легкий приступ тошноты.
– Минуточку, господин Обье. Когда вы только открыли рот, я сразу же подумал о пепельнице, полной окурков. И пока вы были под гипнозом, я затронул кое-какие точки в вашем черном ящике. Так что ваш приход был небесполезен.
В поисках себя я стал другим. Кем-то вроде полицейского для души или – еще хуже – частного детектива, который никогда не доведет свое расследование до конца. Мои воспоминания всего лишь химеры, а мое будущее – кошмар. Иногда я просыпаюсь в холодном поту, перед глазами стоит ужасная картина: мой черный ящик бьют молотком и он ломается. Он истекает кровью, скукоживается, но из него ничего не появляется. Моя бедная Жанин, я этого не заслужил. В конечном счете я был всего лишь несчастным специалистом по ремонту ксероксов. Я говорю «был», потому что работу я потерял. Даже Пьеро надоели мои бесконечные идиотские вопросы (я когда-нибудь говорил тебе об «Андалузском псе»? Ты знаешь Бертрана? У него еще стеклянный пузырек на животе?). Отец смотрит на меня, как на психа. Хуже того, как на иностранца, говорящего на непонятном языке (я не говорил в детстве «Ичи Мичи Бо»?). Наверняка я подохну, так и не узнав, кто такой Вернье. Жаль. Я уже успел полюбить его. Я создал для него специальную ячеечку в своей голове. Может, это какая-нибудь важная птица, кто знает?
Утром я получил письмо от жюри конкурса Лепина, сообщавшего мне, что я занял первое место. Приз мне вручат завтра, на открытии Парижской ярмарки. Если бы они только знали, до какой степени мне на это наплевать. Единственным по-настоящему стоящим изобретением стали бы «крокодильчики» – провода, соединяющие мой черный ящик с пятнадцатидюймовым монитором. Когда-нибудь, возможно, мне удастся создать что-нибудь подобное. У меня вся жизнь впереди.
Я пошел туда, как идут к дантисту, еле волоча ноги, не надеясь хорошо провести время. Сутолока, зеваки, стенды, речи – этой минуты я ждал месяцами, но сегодня это был просто шум без ярости и расплывчатые декорации. Я далеко отсюда. У меня в голове огромный белый конус.
– Первый приз присуждается Лорану Обье за копировальный аппарат «Полароид»!
Аплодисменты. От этого чада славословий мне не по себе. Еще хуже от шума вокруг. Пьеро заслужил этот приз, так же как и я, мы с ним вместе соорудили этот аппарат в свободное от работы время. Пока мы ксерили свои части тела, как это делают все служащие в мире, мне пришла в голову мысль соединить машину с моментальным фотоаппаратом. Обыкновенная игрушка, которую мне удалось усовершенствовать – я улучшил качество снимков и сделал так, чтобы их можно было воспроизводить бесконечно. Работать с игрушкой легко, и от технического чертежа она продела путь в оргтехнику, пройдя через маркетинг и даже современное искусство. Пьеро подвигнул меня представить эту штуку на конкурс. Но весь этот цирк мне порядком надоел. Мне вручают премию, хлопают меня по плечу и призывают публику к тишине.
– Поощрительный приз присуждается покойному Алану Вернье, погибшему несколько месяцев назад в автокатастрофе. Аплодисменты.
…Алан как?..
– Алан Вернье, – продолжает конферансье, – был постоянным участником нашего конкурса. В течение многих лет он предлагал свои изобретения, которые стали частью нашей повседневной жизни. Однако никогда он не получал первого приза. Предлагаю почтить его память!
Ватные ноги не держат меня, я присаживаюсь на край ограды. Публика рассыпается по аллеям. Я хватаю за руку ведущего церемонии награждения.
– Где произошла авария?
– В Пиренеях, в октябре того года. Никто не знает, что он там делал, Вернье был страховым агентом и редко выезжал из своего Лиможа.
Никто не знает, кроме меня. Я знаю, что он там делал.
В тот вечер на дороге на Гуль я был жертвой.
Мы знали, что вдвоем остались финалистами. Мне было на это наплевать, но он думал только о конкурсе.
Вернье спал и видел этот первый приз. После стольких лет, чего бы это ни стоило.
Если бы в тот вечер ему удалось столкнуть меня в канаву, все бы поверили в несчастный случай. И даже я сам, если бы Жанин не вручила мне черный ящик.
В конце концов, его и открывают-то только в экстренном случае.
Птичник
Я жил в Будапеште, когда мой дядя призвал меня к своему одру. Я догадывался, что он хочет умереть у меня на руках. Увидев, как он привстал с подушек и протянул ко мне руки, я понял, что приехал не напрасно. Медсестра оставила нас одних в самый тяжелый миг, но такая уж у нее работа. Так странно чувствовать, что у тебя есть семья. И хотя я сидел здесь на голубых простынях, мысли мои были далеко, где-то между Будой и Пештом, между моей квартиркой и классной комнатой. И все-таки я всегда любил этого старикана, потому-то я здесь. Он сжимает мою руку в своих клешнях, а мне хочется оказаться где-нибудь подальше отсюда.
Он всегда говорил со мной как со взрослым, а для ребенка нет большего удовольствия. Я даже помню, как, заболев, никого не подпускал к себе. Кроме него. Я орал от боли, я жаловался, насколько все несправедливо, и что этот дрянной мир не заслуживает того, чтобы в нем жить. Он ответил, что в один прекрасный день я окажусь в другом, он будет лучше, и это заслуживает того, чтобы прожить всю жизнь.
– Знаешь, я боюсь, – сказал старик.
– Конечно, знаю, в этом нет ничего нового.
– Помнишь, как я поймал скорпиона за виноградником, очертил вокруг него круг и поджег?
– Будто это было вчера.
– Только сейчас я пожалел, что сделал это. И тут я увидел нас двоих на корточках, мы разглядывали обезумевшее насекомое, пытающееся спастись от огня. Оно никогда не промахивается – задрав жало, скорпион убил себя. Это было красиво, это было ужасно, у меня в голове зародилось множество неразрешимых вопросов. Внезапно дядя задержал дыхание и выдохнул:
– Похорони меня около того птичника.
И его щека коснулась подушки, легко, как падают снежинки.
Повтори-ка, дядюшка? Ты что, умер? Так я должен тебя понимать? Мы видели смерть, когда гуляли с тобой по полям. Мы видели, как умирали мухи, когда наступали холода, слишком любопытные кошки, нелюбимые деревья. И сейчас с тобой приключилось именно это, а, старик? Ты загадывал загадку: «Нотариус и священник идут к твоему соседу, что там происходит?» Сосед умирает.
Сегодня твоя очередь, и нет ни нотариуса, ни священника, у тебя никогда ничего не было, и ты никогда не верил в Бога. Нет никого, кроме меня.
Я не знаю, где ты теперь, да и не очень-то хочу узнать. Мне хочется сказать тебе, что когда-нибудь мы встретимся, но я сам верю в это лишь наполовину. Ты не обидишься, если я поручу профессионалам похоронить тебя? На кого я буду похож, шагая один-одинешенек за гробом, и не с кем даже словом перемолвиться, чтобы поделиться своим горем? Мне всегда казалось обидным организовывать церемонию, где единственный заинтересованный человек присутствовать не может. Я знаю, что теперь вечерами, когда я разочаровался во всем человечестве, я буду представлять, как ты лежишь где-то и размышляешь о всех тех секретах, которыми мы с тобой не успели поделиться.