Когда экскурсия закончилась и они возвращались, он снова взял ее за руку, хотя в этом не было необходимости — ребята шли гурьбой, и, увидев это, он отпустил ее руку, но шагал по-прежнему рядом.
Тогда она не придала этому значения, но тот случай вспомнился ей позже, когда она убедилась в его непростом отношении к ней.
Сережа никогда не демонстрировал своего расположения, на уроках вел себя смирно, слушал внимательно. А то, что он мог дать по голове соседу по парте Витьке Краскову, шумному хулигану, так это вроде только потому, что тот мешал ему слушать. Но вскоре она стала догадываться о его чувствах к ней: его задержки в классе, когда никого не было, кроме них двоих, и это деланное безразличие при посторонних. Когда ей требовалась помощь в кабинете, он с готовностью вызывался помочь и оставался. Он мог даже терпеть присутствие Димки, который, желая покрасоваться, развивал чересчур бурную деятельность. Сергей посматривал на него со снисходительностью взрослого, но не раздражался, казалось, ему это было даже на руку. Во всяком случае, все окружающие — и учителя, и учащиеся — считали, будто это Дима ухаживает за молоденькой учительницей, а не Аистов. Она воспринимала это с улыбкой, спокойно и доброжелательно, поскольку Дима нравился ей так, как хороший веселый ребенок может нравиться взрослой девушке.
Другое дело — Сережа. Она чувствовала его незаметную для окружающих, но нарастающую симпатию. Симпатия была взаимной. Такого с ней еще не случалось. Ни когда она сама училась в школе, ни в студенческие годы. Никогда еще не было такого, чтобы кто-то так сильно понравился ей, причем вовсе не взрослый парень, а тринадцатилетний мальчик! Это открытие потрясло ее. Похоже, она впервые влюбилась.
Она, такая серьезная и правильная, впервые влюбилась накануне своего полного совершеннолетия (как раз через неделю ей исполнялся двадцать один год). Дикость какая-то — влюбилась в ребенка.
Такого не могло быть! Она — извращенка! Во всяком случае, именно такой она себя ощущала.
Ее любовь протекала внешне незаметно, но с таким накалом внутренних страстей, что она стала для Наташи источником сладких мучений и горьких страданий. Вероятно, это и было ее наказанием за обиды, причиненные в прошлом другим. Действительно ли все было так, или ей только казалось, но теперь она все чаще думала о том, что любовь — вещь слишком серьезная, чтобы играть в нее, а тем более потешаться над чужими страданиями.
Ее подруга Ксюша уже несла свое наказание. Она по-прежнему беззаветно любила своего избранника, безо всякой надежды на ответное чувство. Симпатия Наташи была взаимной, но назвать ее любовью она не смела даже в мыслях, хотя в глубине души понимала: скорее всего, это любовь.
Ей не с кем было поделиться своей бедой. Некому было выплакаться. Маме? Этого еще не хватало! Коллеге? Упаси Бог. Вот тогда ее действительно признают ненормальной. Даже Ксюше она стеснялась написать. Да и что она ей скажет? Что безумно сожалеет о том, что ему — всего тринадцать? Что он снится ей? Что вызывает такие мысли и эмоции, какие должен пробуждать в женщине только взрослый мужчина? Она не может допустить ничего серьезного между ними. Во-первых, за это есть статья в Уголовном кодексе — кажется, совращение малолетних. Во-вторых, это просто-напросто противоречит ее собственному кодексу.
Она никому ничего не говорила и не признавалась даже себе самой в своих ненормальных желаниях. Иногда она думала: было бы ему хотя бы семнадцать! Пусть бы он был учеником, но десятого класса. Тогда, возможно, оставалась бы надежда, что через несколько лет… В нынешней ситуации это было немыслимо, невыносимо и совершенно безнадежно.
Их отношения продолжали развиваться, как они и должны были развиваться между любящими людьми, которые вынуждены скрывать свои чувства.
Сначала ей льстило внимание учеников. Она всегда легко находила понимание у мальчишек и в классе опиралась на них. Это было ошибкой. Девочки (а в таком возрасте девочки уже почти взрослые девушки) со всем присущим им женским коварством стали саботировать любое ее дело. Нужно было подготовить несколько номеров художественной самодеятельности, а у Антиповой, которая заканчивала музыкальную школу по классу фортепиано и к тому же хорошо пела, неожиданно разболелась голова. Ермакова, выступающая в ансамбле народного танца, растянула ногу. Вот и получалось, что от такого талантливого класса выступала одна староста, правильная и страшно зажатая Люся Чарушева, с длинным и нудным стихотворением из школьной программы.