Сири. Для понимания пьесы, которую мы ставим?
Стриндберг (орет). Хватит нести ахинею про понимание, пьеса про отсутствующего мужа, довольно болтать, заткнитесь, я схожу с ума, начинайте!
Давид. Правильно. Утраченный центр.
Стриндберг. Наступает та самая ночь. Ситуация безумная, опасная. Мари вынуждена уехать... она впуталась... в историю с местной девчонкой, чем навлекла на себя гнев крестьян, она должна уехать. (Почти с отчаянием.) Я, вероятно, мог бы упрятать ее за решетку, подобные действия наказуемы! Но я позволил ей улизнуть. Ради жены и ради... И вот, на прощальном ужине...
Шиве (недоверчиво). Вы действительно устроили прощальный ужин? После всего?
Стриндберг. Разумеется, черт побери! Как же без прощального ужина! Мы же были добрыми друзьями! И той ночью... всю жизнь буду помнить... шел легкий, прозрачный, ласковый дождик, он перестал как раз на рассвете... (Замолкает, колеблется.) Нетрудно было заметить, что моя дорогая Сири... мне очень жаль, что приходится впутывать и тебя... Хотя ты это заслужила! Посему мне не стыдно!.. Что моя дорогая жена пылает пламенной любовью к очаровательной Мари Каролин Давид.
Шиве. Господин Стриндберг! Господин Стриндберг!
Стриндберг (тихо, почти монотонно). Дождь шел всю ночь, под конец я вышел на улицу, один, моросил дождь, а окно... напоминало картину. Я стоял и смотрел, долго стоял. А потом вернулся в дом. А там они, все трое. Вы бы только поглядели на предмет пламенной страсти моей супруги. О, до чего отчетливо я ее помню. Она так и стоит у меня перед глазами. Мари Каролин Давид, как же ясно я ее вижу. Рыжая, дебелая, с крючковатым носом, двойным подбородком и желтыми глазами, отекшее от пьянства лицо... она пила беспробудно... плоская грудь и кривые руки... более отталкивающее, жуткое существо трудно себе вообразить, последняя деревенщина и то бы сбежал от нее. Двойной подбородок... желтые глаза... опухшая от спиртного... кожа вокруг рта висит складками... желтые глаза... отекшее лицо...
Шиве (недоверчиво). Вы... действительно... имеете в виду... фрёкен Давид?
Стриндберг (со все более монотонным отчаянием). Сири пела романс... у нее довольно красивый и чистый голос... а закончив... заплакала. И села рядом с чудовищем, и тогда это датское чудовище встает, сжимает ее голову в своих руках и впивается открытым ртом в ее губы. Платонической эту любовь вряд ли назовешь, подумал я. (Замолкает.) А на улице уже почти рассвело.
Шиве. И что вы сделали, господин Стриндберг?
Стриндберг. Напоил эту тварь до положения риз.
Шиве. Вы имеете в виду... фру Стриндберг?
Стриндберг. У меня нет обыкновения обзывать свою жену тварью. За исключением тех случаев, разумеется, когда она того заслуживает. Естественно, я имел в виду фрёкен Давид.
Давид. Спасибо.
Стриндберг (разглядывает Мари, говорит чуть ли не с любовью). Потом, я помню, мы вышли на улицу, потому что вам стало плохо. Это было у дороги. И я помню, вы упали на колени и, издавая какие-то идиотские икающие звуки, глядели на меня своими огромными, мерзкими глазами, привалившись... к столбу ворот, кажется? И уже совсем рассвело. Вас вырвало. (Задумчиво.) Никогда, никогда не приходилось мне сталкиваться с подобным чудовищем в человеческом облике.
Давид (встает, подходит к Стриндбергу, долго, в полном молчании, смотрит на него). Так вот, значит, какими глазами вы все это увидели?
Стриндберг. Что упрочило мои взгляды на женскую эмансипацию.
Шиве (никто не произносит ни слова, царит полная тишина, наконец он неуверенно спрашивает). Это все правда?
Стриндберг. Спросите дам.
Шиве. Это все правда?
Сири. Видите ли... существует два типа писателей. Одни лгут, собирая воедино крохотные фрагменты правды. Другие говорят правду с помощью нагромождения лжи.
Стриндберг. И к какому типу отношусь я?
Сири. К худшему.
Шиве (по-прежнему потрясенно). А что делали вы, фру Стриндберг... какие чувства вы?..
Сири. Я ничего не делала. Мне просто было очень грустно.
Стриндберг (тихо, чуть ли не с раскаянием, обращается только к ней). Сири, потеряв возлюбленную, страдала и сходила с ума. По большей части она бродила по лесу, пела и навещала любимые места своей подруги. Плакала и убивалась. Так ведь, Сири?