Давид. Нежная, загадочная, маленькая женщина с богатой интуицией, которую вы непрерывно преследуете и...
Шиве. Нет, я вынужден от имени господина Стриндберга заявить протест. Это просто свинство... маленькая изящная женщина... избавьте его от необходимости выслушивать подобные... это...
Стриндберг. Не я преследую. Вы.
Давид. Мы? Кто мы?
Стриндберг (совсем тихо). Вы никогда не позволяли мне быть самим собой. Поэтому я так отчаянно и ненавижу вас... Я хотел сказать: ненавижу их.
Давид. Поэтому...
Стриндберг. Именно поэтому.
Давид. Исходя из собственного опыта, я, пожалуй, понимаю, что вы... пытаетесь сказать.
Стриндберг. Вот как. (Молча смотрит на нее). Да.
Давид встает, берет бутылку пива, открывает.
Стриндберг (нейтрально). Четвертая.
Давид. Точно.
Стриндберг. Пьянство сведет вас в могилу.
Давид. Весьма вероятно.
Стриндберг. И все-таки вы живете жизнью свободного человека. Знаете... (испуганно оглядывается, понижает голос) если вы обещаете не распространять это дальше...
Давид. Обещаю. Говорите.
Стриндберг. Я питаю к вам своего рода симпатию. Уважение. Вы не только мелете языком. Вы что-то делаете со своей жизнью.
Давид. Большое спасибо.
Стриндберг (заинтересованно и доверительно). Видите ли, у нас сейчас 1889 год. А эти чертовы эмансипэ десятилетие за десятилетием все талдычат и талдычат об освобождении женщин. Но ни черта не делают. Более половины населения земли составляют женщины. Но эти заячьи души до сих пор не освободились. В истории полным-полно примеров того, как угнетенные мужчины поднимались против угнетателей и в борьбе обретали свободу. Женщины же лишь чешут языками. Вот это-то и сводит меня с ума. Я с головой погружаюсь в работу и через полгода выныриваю, держа в руках две пьесы, роман и пятнадцать статей, а бабы по-прежнему чешут языками. В тех же салонах. Может, они прикончили хоть одного угнетателя? Перерезали кому-нибудь горло? Взорвали тюрьму? Организовали беспорядки? Может, стены обрызганы кровью? Ничего подобного! Павианихи продолжают точить лясы! В тот день, когда они завоюют себе свободу, я начну их уважать!
Давид. И встанете на их сторону?
Стриндберг (изумлен до предела). Естественно, нет! Буду бороться с ними яростнее, чем когда-либо! Но с уважением!
Давид. Ох, уж это мне уважение... высокомерие самца...
Стриндберг. Вы же боитесь свободы!
Давид. Да неужели?
Стриндберг. А получив свободу, павианихи сопьются!
Давид (абсолютно бесстрастно). Я вас разочарую. Ваш взгляд на женщин мне вовсе не кажется столь уж реакционным. Но вам так и не удалось... понять... выяснить... как, собственно, выглядит... тюрьма... или свобода...
Стриндберг. Ну конечно, опять нытье... нытье... проклятая пассивная болтовня! Через сто лет весь мужской пол, не вынеся этого нытья, покончит с собой... и борьба полов прекратится...
Давид. Не слишком остроумно. (Идет за новой бутылкой пива, открывает ее.)
Стриндберг. Пятая.
Давид. Точно.
Стриндберг. Пьянство сведет вас в могилу.
Давид. Весьма вероятно.
Стриндберг. Все-таки жалко.
Давид. Завтра вы будете думать по-другому.
Стриндберг. А из-за чего вы, собственно говоря, начали пить?
Давид. Да уж не из-за этой треклятой свободы.
Стриндберг (одобряюще). Очевидно, заурядная слабость характера. Возможно, нечто врожденное. Дурная кровь, наверно. (Смотрит на нее с любопытством.) Говорят... я слышал, будто бы Георг Брандес... которого называют также великим Брандесом... ваш отец? Будто бы он в молодости бывал в вашем доме и вступил в связь с вашей матерью, несмотря на то что она была замужем... это правда?
Давид. Брандес, этот говенный радикал...
Стриндберг. Вот как?! (Слегка просиял.) А у вас все же есть литературный вкус! Значит, отсюда и слабость вашего характера!
Давид. Ах, господин Стриндберг. (Задумчиво.) Если бы вам довелось встретиться с моей матерью. Внебрачное дитя с Дюбегаде, 185, вознесенное до положения рабыни на плантациях копенгагенской аристократии. Ах, господин Стриндберг, если бы вы когда-нибудь захотели написать о дочерях служанки тоже. Но вы не хотите.