Эва. Слышишь, папа?
Анна. Она что хочешь наплетет.
Хенрик. Я там никогда не бывал.
Анна. В школе я стеснялась, я чувствовала себя ряженой, бесформенным чучелом и, когда смотрелась в зеркало, говорила себе: «Это не ты, это мама...» Я дышать не могла, я была как в тюрьме, как в клетке. А потом, мне не нравилось, что я должна быть одета точь-в-точь как Эва, копия Эвы... словно между нами нет никакой разницы... А разница была чертовская. Я понимаю, ты любила таскаться с нами туда, где тебя встречают с таким вонючим подобострастием. Поговорить-то тебе было почти не с кем.
Маргарета. А мне ты казалась такой милой в твоих платьицах.
Хенрик. А я и сейчас ношу те самые костюмы, что купил в пятидесятых годах.
Анна. Это мне все детство отравило. И это тоже.
Маргарета. Вот как. Грустно это слышать, очень грустно. (Намереваясь встать, начинает собирать тарелки.) Посидим еще?
Эва. А разве у нас есть выбор?
Хенрик. Да, невесело.
Анна (Хенрику). Похоже, это у тебя профзаболевание — говорить штампованными фразами. Херес и штампы.
Хенрик. Херес люблю не я, а Маргарета.
Маргарета. От Эвы я никогда жалоб не слышала.
Анна. А она и не жаловалась никогда.
Эва. Ну вот, мы опять вернулись к тому, что люди любят одеваться красиво и дорого.
Маргарета. А какую же одежду ты хотела носить?
Анна. Чтобы богатые выглядели как богачи, а обслуга как обслуга.
Маргарета. Мальчиковые комбинезоны.
Эва. В наше время социальных низов в прямом смысле слова больше нет.
Анна. Только в переносном. А я голой хотела ходить. У меня красивые карие глаза, вот и хватит, считала я.
Хенрик. Разве у тебя глаза карие?
Анна. Иногда карие, иногда зеленые.
Маргарета. Но ведь у каждого есть возможность развивать способности, данные от природы... На этом, по-моему, все наше общество построено. Правда, я наблюдала это со стороны.
Хенрик. По-моему, сейчас по виду не определишь, из какого слоя вышел человек.
Анна. И это, конечно, ужасно?
Хенрик. Наоборот.
Анна. Тогда поезжайте в Тенста и Ринкебю или в другие пригородные районы, где нам с Йоном пришлось жить в первые годы, и поглядите... Я говорю о матерях-одиночках, о безработных, об алкоголиках, о детях, похожих на инопланетян, о тех, кто проиграл... Хотя мне повезло: мы были последним поколением, выросшим с наивной верой в будущее, унаследованной от таких, как вы, — что нам, мол, открыты все возможности для получения прекрасного образования, да и без него мы не пропадем, и материальные блага для нас никогда не иссякнут... Теперешняя молодежь знает, чего ей ждать от жизни. Но по-настоящему меня пугает другое: молодые богатеи, которые, точно грибы после дождя, расплодились на культуре и капитале, — вот у них и в самом деле бесстрастный ледяной взгляд инопланетян. Они не верят ни в Бога, ни в какую-нибудь идею — они не любят ничего, кроме самих себя. А скоро именно они будут нами править, и тогда мы получим такое же холодное и жестокое общество, как в Америке... Там все человеческое давит капиталистический бульдозер, дети становятся наркоманами еще в материнской утробе, там больные спидом ходят по улицам с протянутой рукой, потому что их выгоняют с работы — им не предоставят даже койки в какой-нибудь занюханной больнице, пусть им и жить-то осталось всего неделю.
Хенрик. Место в американской больнице стоит безумных денег.
Эва (встает, помогает Маргарете собрать тарелки). Какой смысл тратить тысячи долларов на того, кто все равно через неделю умрет?
Анна. Ничего чудовищней этих слов я не слышала! Никогда!
Эва. Но раз им все равно так мало осталось?
Маргарета. Все же я считаю, что каждый имеет право на угол, где он может умереть. По-моему, это жестоко.
Эва. Да, жестоко. Но это жестокое общество. Те, у кого ничего нет, должны довольствоваться тем, что им дают.
Анна. Ты сама-то слышишь, что говоришь?
Эва. Конечно, слышу. Но ведь не я это придумала. (Щупает рукой коренной зуб.) Завтра мне надо к зубному.