Эва. На серванте.
Анна. Да, там, где у тебя детские фотографии.
Маргарета. Но дети всегда пухленькие, они и должны быть такими.
Анна. С тобой спорить — все равно что шизика убеждать. Ты ему слово — он тебе в ответ миллион.
Эва. Вот эта хорошенькая — это я.
Анна. Я и подростком была толстухой.
Эва. Посмотри на эту фотографию, видишь, я среди демонстрантов.
Хенрик. Когда это было?
Эва. Смешно теперь смотреть. Это — против Университетской реформы.
Анна. В белом костюме.
Эва. Это не костюм... А впрочем, может быть...
Маргарета. Скорее похоже на плащ.
Эва. От Курреж.
Анна. Какое все прилизанное, буржуазное. Дай-ка я погляжу. (Подходит и берет фотографии.)
Эва. Так или иначе, я участвовала в демонстрации.
Хенрик. Можно посмотреть?
Эва. Погляди на ту, что стоит сбоку.
Анна. Это, конечно, ты? Правые революционеры.
Хенрик. Можно посмотреть?
Эва. Мы были хорошо воспитаны.
Анна. Только не я. Я бунтовала против семьи. Первую революцию совершила я. Я дралась на улице.
Маргарета. С кем?
Анна (держит фотографию перед Маргаретой). Посмотри, увидишь.
Хенрик. Можно мне посмотреть?
Анна. Разве это не я? Толстая девчонка с прыщавой кожей.
Маргарета. Пухленькая, но это так мило. (О другой фотографии.) А вот эту, наверно, снимал папа... в один из тех редких случаев, когда он к нам наведывался.
Хенрик. Помолчать не можешь?
Маргарета. Извини.
Хенрик. Будь добра, дай мне фотографию!
Эва. Вот это да...
Хенрик (пытаясь замять разговор). Shut up[23], можно посмотреть?
Маргарета (будто не слыша). Ты грелась на солнышке на балконе. И отец тебя сфотографировал.
Эва (о собственной фотографии). Тогда у меня была короткая стрижка.
Маргарета. Ты улыбалась, потому что рядом сидела мама.
Анна. Как же.
Эва (собираясь подлить себе портвейна). Раньше это было настоящее Порто.
Анна. Какой же я жирный поросенок!
Хенрик. Тогда фотография была моим хобби.
Маргарета. Ничего подобного. Ты была таким сладким-сладким ребятеночком. (Делает вид, будто целует фотографию.) Милая, добрая, приветливая...
Эва. У меня в те годы, в переходном возрасте, никогда не было прыщей, никогда. Я вся была такая чистенькая. И кожа нежная-нежная, прямо как мрамор.
Хенрик. О себе все-таки так не говорят.
Эва. Почему, если это правда?
Хенрик. «И кожа нежная-нежная, прямо как мрамор». Разве можно так говорить о себе?
Эва. Впрочем, нет, прыщи были, вот здесь, на лбу. Конечно, можно. Раз это правда. (Показывает, отводя рукой волосы.) Здесь, на лбу, у меня была полоска сыпи, но только здесь, просто удивительно.
Хенрик. Все-таки странно это слышать.
Маргарета. А вообще-то я помню тот выходной, когда ты сделал эти снимки.
Анна (вспоминая свое юное бунтарство). Они, небось, думали, меня дома нет, потому что я где-то там набираюсь опыта, полезного для будущей карьеры социолога.
Маргарета. Ты не так уж часто интересовался собственными детьми. Даже когда она родилась, тебя не было рядом. Ты не сидел, не волновался в приемной.
Анна. Знали бы они, какого рода опыта я набиралась в это время. О Боже! (Держит перед собой одну из фотографий — смеется.)
Хенрик. Это же не от меня зависело.
Маргарета. Впрочем, я этого и не хотела. (Анне.) Ты пожелала явиться на свет на две недели раньше срока.
Анна. Ничего удивительного. (Роняет пачку фотографий.)
Маргарета. Ты поаккуратней с фотографиями... Я их так берегу... Это... воспоминания, переживания.
Анна. Переживания?
Маргарета. Самое дорогое, что у меня есть в жизни.
Эва. Всякие мелочи.
Маргарета. Которые всегда с тобой.
Эва. Их ничем не заменишь.
Хенрик. Я подберу.
Анна. А то можно подумать, будто все приснилось.