Хенрик. Что именно?
Анна. Что ты не знаешь больше, кто ты такой.
Хенрик. Чего же тут хорошего? По-моему, не очень-то приятно.
Маргарета. Ты не можешь прописать своей несчастной дочери какой-нибудь транквилизатор?
Эва. Собрил.
Анна. Ей-богу, ты хуже Медеи.
Маргарета. Медеи?
Анна. Мужик в юбке.
Эва. Наверняка симпатичный персонаж.
Анна. А ты, папа, превратился в собаку.
Маргарета. Как быть тем, кто замечает, что вместе им плохо, но сознает свою ответственность?
Анна. Я видела тебя на днях на Эстермальмском рынке и была потрясена, таким жутко одиноким и потерянным ты казался. И я поняла, что твоя жизнь — катастрофическая пустота... Все связи с миром оборваны. Не понимаю, как у тебя по утрам хватает сил встать. У тебя почти не осталось пациентов, вид у твоего кабинета кошмарный, все заросло грязью.
Маргарета. Ничего подобного. Раз в неделю я делаю уборку... А Эва приносит свежие газеты и журналы.
Эва. Да, и ты принесла свои театральные журналы, или как их там еще.
Анна. Ты прописываешь всем одну и ту же дурацкую микстуру от кашля и успокоительные пилюли, потому что их можно назначить, не задавая лишних вопросов, у тебя слишком чувствительная душа, ты не веришь, что можно кому-то помочь... Мне все известно, папа, я знаю пациентов, которые побывали у тебя... пришли один раз и больше не вернулись. Ты целых полчаса выписываешь этот распроклятый рецепт. И ничего не объясняешь больным. И я никогда не могла на тебя положиться, потому что ты не настоящий отец, а так — понарошку.
Маргарета. Вот чем кончается, когда ходят к психоаналитику.
Анна. Я видела, как ты брел по Эстермальмскому рынку, со своим стареньким портфелем, в котором ты носишь бутерброды, и вид у тебя был как у заблудившегося школьника, который не хочет возвращаться домой. Ты казался таким одиноким, натыкался на людей, и они оглядывались тебе вслед. У тебя было такое отчаявшееся, замогильное выражение, что люди останавливались, оборачивались и шептались между собой. Мне хотелось броситься к тебе, обнять тебя... Ты был похож на большого раненого зверя, который ищет, где бы спрятаться. Когда рушишься ты — это такой обвал. Страшно становится.
Маргарета. Скажите, как трогательно! Уверена, все растроганы, как и я. Это что, отрывок из твоей пьесы?
Анна. Папа...
Маргарета. Я так и вижу перед собой эту картину. Хенрик, пошатываясь, бредет по рынку, натыкаясь на прилавки с лежалым палтусом, а люди оборачиваются ему вслед и шепчутся.
Эва. Человек может устать, проработав целый день.
Маргарета. Мать Хенрика тоже бывала вот так взвинчена. И тоже хотела писать... Наверно, это что-то наследственное.
Анна. Папа...
Маргарета. На редкость красивая, очень-очень умная, очень одаренная. И совершенно непредсказуемая. И тоже с трудом отличала явь от фантазий.
Анна. Папа.
Маргарета. Под конец пришлось посадить ее под замок. В отделение для буйных. Она окончательно спятила.
Анна. Помоги мне, папа. Теперь моя очередь ждать помощи.
Маргарета. Какая тебе нужна помощь? Ты ведь так прекрасно со всем справляешься, все можешь, все знаешь, и как ребенка воспитывать, и как хозяйство вести, ты ведь прочла всю литературу по психиатрии, какая только существует в природе.
Анна. Мне плохо.
Маргарета. Я и не думаю, что тебе хорошо.
Анна. Папа...
Хенрик. Да, да... Я здесь.
Маргарета. Анна, детка... Я хочу сказать тебе...
Анна кричит.
Маргарета. Если бы ты только меня выслушала...
Анна кричит.
Ведь Хенрик...
Анна кричит.
Хенрик. Хенрик...
Анна кричит.
Маргарета порывается что-то сказать, но Анна кричит снова.
Это истерика. Самая настоящая истерика.
Анна кричит. Потом наступает тишина.
Пауза.
Маргарета (очень спокойно). Хенрик никогда не мог принять решения, кого бы это ни касалось — меня, тебя или всей нашей семьи, пока она существовала. Он перекладывал это на других.
Анна (тоже спокойно). Ну да, на тебя.