Маргарета. Да и я сама — прошедшее время. Мы оба — прошедшее время, Хенрик. Разве это не отрадно?
Анна. Мы соперничали... с мамой из-за папы. Скажешь, не так?
Маргарета. Отца об этом спрашивать не стоит.
Анна. Почему это?
Маргарета. Он мужчина...
Анна. Папа!
Маргарета. ...или, по крайней мере, ему свойственны мужские проявления... А мужчинам льстит женское внимание, даже если эти женщины — дочери. Которые не видят, каковы они на самом деле.
Анна. Ему было интересней разговаривать со мной, чем с тобой. А я любила разговаривать с ним, общаться с ним. Он не лгал. Помню, однажды я чувствовала себя такой несчастной, потому что мне надо было идти в этот мерзкий детский сад, а я не хотела, я считала себя такой уродливой и неуклюжей, и тогда он вдруг взял зеркало, которое висело в прихожей, поднес его ко мне и сказал: «Посмотри, какая ты красивая девочка, какой у тебя чудесный цвет лица, ты добрая, умная, ловкая и милая». И я посмотрела на себя и увидела, что это правда... и перестала плакать.
Маргарета. Как красиво... Но когда ты болела, это я читала тебе вслух. А не отец.
Анна. Спасибо.
Маргарета. Мне это доставляло удовольствие. А отец сидел в гостиной...
Хенрик. И где же она находилась?
Эва. Здесь, где мы сейчас сидим. Та же самая комната.
Маргарета. А потом, вечерами, он очень часто вел прием, допоздна... И я так боялась, вдруг он поведет себя при больных так, как дома. Утратит самоконтроль.
Анна. А ты мне читала?
Эва. Я тоже это помню.
Анна. И что же ты читала?
Маргарета. Очевидно «Майн Кампф». Нет, конечно. «Тома Сойера».
Анна. Тома Сойера?
Маргарета. Ну да, книгу.
Анна. «Тома Сойера»... И мне нравилось?
Маргарета. А на улице шел снег, и я становилась такой счастливой, умиротворенной. И ты боялась лифта, когда он поднимался вверх.
Анна. Нравился мне «Том Сойер»?
Маргарета. Не знаю, кого ты боялась. Да, тебе нравилось. И я любила тебе читать.
Анна. Наверняка любила слушать собственный голос.
Маргарета. Да... это так успокаивало.
Эва. Я помню, как я радовалась, когда папа приходил домой...
Маргарета. Когда ты была маленькой... поменьше.
Эва. Я мчалась в прихожую, чтобы успеть ему открыть.
Анна. Да, мы бежали наперегонки — кто первой повиснет у него на шее. Обгоняла всегда ты, потому что ты меня отпихивала.
Эва. Неправда.
Анна. Правда.
Эва. Нет, неправда.
Анна. Нет, правда.
Эва. Говорю тебе, неправда. Такого не было. В жизни я никого не отпихивала.
Анна. Еще как отпихивала, уж не помню, сколько раз ты пихала меня так, что я грохалась на пол и расшибалась.
Эва. Просто я бежала быстрее, ведь я была старше тебя, и ноги у меня были длиннее.
Анна. И ты меня ими лягала. Я слышала, как папа входит в подъезд, захлопывает дверь, потом открывает лифт... И я не могла удержаться и кричала: «Папа идет, папа идет!»
Маргарета. Да, ты была папиной дочкой в полном смысле слова.
Эва. Я тоже слышала, когда он входил, только я была не так глупа, чтобы об этом кричать.
Анна. Как бы там ни было, дело всегда кончалось тем, что ты меня отпихивала прямо на пол или дергала за волосы. И мне это противно.
Эва. Наверно, мне хотелось хоть разок прибежать первой.
Анна. Ради этого не стоило быть такой злючкой... А я ведь просто радовалась.
Маргарета. Все обычно радуются, когда отец приходит домой.
Эва. Тут не из-за чего ссориться.
Анна. Во всяком случае, я рассказываю, как было! А потом я весь вечер могла просидеть у него на коленях.
Маргарета. Сначала спихнув Эву.
Анна. Ты подразумеваешь — тебя.
Маргарета. Если ты выросла, воображая, что оттеснила собственную мать от ее мужа, твоего отца, значит, у тебя больное представление о том, как распределялись роли в нашей семье.
Анна. Вот именно! Это я и пытаюсь объяснить целый вечер! У меня больное представление о том, кто есть кто. Но откуда оно возникло? Не я его создала, мне его внушили!
Эва. Господи!.. Кончай, наконец.
Маргарета. Сейчас мы, по крайней мере, говорим совершенно спокойно.