Чтобы человек, удостоенный литературных премий, чуть не ставший королем и с несомненным энтузиазмом и с юношеской гордостью надписавший в один прекрасный день 1932 года экземпляр «Backwaters», ныне являющийся моей законной собственностью, чтобы такой человек так кончил – вот что не могло не произвести на меня сильного впечатления, сильнее, чем история скрипача Моллинекса или богослова-паписта Мью, – при том, что подобная же участь постигла и других писателей, и других людей, до которых ему было далеко; и я поневоле спрашивал себя, что же произошло в промежутке между его ранним и лихорадочным приобщением к литературной и общественной жизни и этим финалом, смертью человека в нищенских лохмотьях, выпавшего из времени; что же с ним случилось – предположительно – за время жизни вне Англии и путешествий по всему свету; и ведь он всегда писал, всегда печатался, где бы ни очутился. Почему Тунис, Каир, Алжир, Калькутта, Италия? Только по причине войны? Только по причине какой-то темной истории, не оставившей следов в архивах дипломатической миссии? И почему после 1954 года – за шестнадцать лет до своей мелодраматической смерти – перестал печататься писатель, которому удавалось печататься в таких местах и в такие времена, что найти типографию было актом героическим, чуть не самоубийственным? Он два – как минимум – раза был женат; что сталось с этими женщинами? Почему в пятьдесят восемь лет эта развязка – эта смерть беспомощного старика, оксфордского нищего?
Супруги Алебастр, при всей своей безграничной, но осмотрительной умудренности, почти не смогли помочь мне в приобретении его книг и не знали о нем больше ничего; но зато знали, что в Нэшвилле (штат Теннесси) живет один субъект, который, на расстоянии в тысячи и тысячи километров отсюда, владеет всей информацией о Госуорте, какая только есть на свете. Этот субъект – которому я долго собирался написать, но все время откладывал из какой-то непонятной и не имеющей оправдания боязни, – когда в конце концов я все же написал, отослал меня к короткому эссе Лоуренса Даррелла о том, кто оказался человеком, приобщившим Даррелла к литературе и большим его другом в пору молодости; обитатель Нэшвилла передал мне также кое-какие дополнительные сведения: Госуорт был женат трижды, две жены, судя по всему, уже умерли; главной его проблемой был алкоголизм; его любимым занятием – это я прочитал с опаской, с невольным ужасом – были поиски и нездоровое собирательство книг. Нездоровое – так безапелляционно определил любимое занятие Госуорта субъект из Нэшвилла.
В очерке Даррелла Госуорт, или Армстронг, представлен как искушенный и даровитейший охотник за редкостными сокровищами, библиофил с изумительной зоркостью и библиограф с несравненной памятью: уже в период приобщения он начинал день с того, что приобретал за три пенса какое-нибудь редкое и ценное издание, выхваченное и опознанное его оком среди хлама, в коробках с уцененными книжками посреди Чаринг-Кросс, и тут же перепродавал его за несколько фунтов на расстоянии нескольких метров от места приобретения, в лавке Рота на Ковент-Гарден либо какому-нибудь другому сверхизощренному книготорговцу в лавке на Сесил-Корт. Кроме изысканных томов (многие из них он хранил как сокровище) он был обладателем подлинных рукописей и писем любимых или прославленных авторов, а также всяких предметов, принадлежавших некогда разным знаменитостям и приобретенных – неведомо на какие деньги – на аукционах, где он был завсегдатаем: ночной колпак Диккенса, перо, которым писал Теккерей, перстень леди Гамильтон, позже пепел самого Шила. Значительную часть своей энергии расходовал на попытки добиться от Royal Society of Literature и других организаций – изводя самых древних членов оных своей неотвязностью и злонамеренными сопоставлениями литературных качеств и денежных обстоятельств – пенсий и вспомоществований для старых писателей со скудными средствами или просто разорившихся, когда время успеха миновало: мэтры Мейчен и Шил были в числе тех, кого он облагодетельствовал. Но Даррелл рассказывает и о последней своей встрече с Госуортом – за шесть лет до того, как был написан очерк (он был написан в 1962 году, когда Госуорт, пятидесятилетний, был еще жив, и, стало быть, в момент встречи Госуорту было всего сорок четыре года; но странное дело – Даррелл, его ровесник, говорит о нем так, как говорят о тех, кто уже умер либо при смерти); встретились они на Шафтсберри-авеню, и Госуорт толкал перед собою детскую коляску. Коляску времен королевы Виктории, огромных размеров, отмечает Даррелл. При виде коляски Даррелл подумал, что сей эксцентричный представитель богемы, Писатель Правды, который в ту пору, когда сам Даррелл только-только приехал из Борнмута, потряс его своей начитанностью и познакомил с ночным Лондоном и Лондоном литературным, наконец-то сосредоточил свои помыслы на жизни, принял ее бремя («жизнь предъявила свои требования и к нему» – вот слова Даррелла в дословном переводе) и у него родились дети; по-видимому, три пары близнецов, судя по величине экипажа. Но, подойдя поближе, чтобы взглянуть на маленького Госуорта, или маленького Армстронга, или принца Редонды, которого надеялся там увидеть, обнаружил с облегчением, что содержимое коляски составляет всего лишь гора пустых пивных бутылок, каковые Госуорт намеревался сдать и, получив деньги, заменить такими же, но полными. Даррелл, Duke of Cervantes Pequeca, эскортировал короля-изгнанника, никогда не видевшего своего королевства; он присутствовал при загрузке коляски новыми бутылками и, распив вместе с Госуортом одну из них в честь Брауна,[33] или Марло, или еще какого-то классика, на день рождения которого пришлась встреча, Даррелл проводил взглядом своего монарха: тот удалялся спокойным шагом, пока не исчез в темноте, толкая перед собою алкогольную коляску, – возможно, теми же движениями, которыми теперь иногда я толкаю свою, когда над мадридским парком Ретиро сгущаются сумерки; но я-то везу в коляске своего мальчика – этого недавно родившегося мальчика, – которого еще не знаю и который должен пережить нас.
Впоследствии я видел одну фотографию Госуорта, которая более или менее – насколько можно судить – соответствует описанию его внешности, оставленному самим Дарреллом в том его очерке: «…среднего роста, бледноват, худ; кончик носа со вмятинкой, что придавало лицу выражение вийоновского лукавства. Глаза у него были карие, блестящие, чувство юмора не пострадало от литературных злоключений». На единственной фотографии, виденной мною, Госуорт снялся в мундире RAF,[34] в углу рта – незакуренная сигарета. Воротник сорочки широковат, а узел галстука узковат, впрочем, тогда и носили узкие. Орденская ленточка. На лбу – продольные морщины, отчетливые; под глазами не столько круги, сколько складочки; во взгляде смешались не то лукавинка хитреца, не то живой интерес, не то мечтательность, не то ностальгия. Лицо открытое. Взгляд чистый. Ухо весьма оттопырено. Возможно, прислушивается к чему-то. Наверное, находится в Каире, а может, на Среднем Востоке, нет, пожалуй, в Северной Африке (французские колонии), и дело происходит в 1941, 1942 или 1943 году, возможно, незадолго до того как был переведен из эскадрона «Spitfire»[35] в Desert Air Force[36] Восьмой армии. Сигарете недолго ждать зажигалки. Ему лет тридцать, но выглядит постарше, чуть постарше. Поскольку знаю, что он умер, вижу на фотографии лицо умершего. Немного напоминает мне Кромер-Блейка, хотя у этого, последнего, волосы поседели до белизны – преждевремено, – и усы, которые он то отпускал и носил в течение нескольких недель, то сбривал и ходил безусый в течение такого же примерно времени, были у Кромер-Блейка тоже седоватые или, по крайней мере, с серебряными нитями, в то время как у Госуорта и то и то (и усы, и волосы) темнее. Выражение глаз у обоих похожее, ироническое, но ирония Госуорта благодушнее, нет в ней ни следа сарказма, или гнева, или предвестия вспышки, даже хотя бы ее вероятности. Мундир выглажен кое-как.
Еще я видел фотографию его посмертной маски. Когда она была сделана, Госуорт уже успел отказаться от возраста и от подвластности течению времени, но перед этим был человеком в возрасте пятидесяти восьми лет. Маску снимал Хью Олафф де Вет 23 сентября 1970 года, в тот же самый день или на другой день после того, как Госуорт умер в Лондоне, в том же районе Кенсингтон, где родился. Его старый друг по службе в Каире, сэр Джон Уоллер, поднес эту маску в дар Poetry Society,[37] но этому доказательству дружбы суждено было стать посмертным, оно слишком запоздало. У того, кто был Джоном Госуортом и Теренсом Айаном Фиттоном Армстронгом, и Орфеем Скраннэлом, и Иоанном I, королем Редонды, а также иногда просто Фиттоном Армстронгом, или Дж. Г., или просто Г., глаза теперь закрыты, и взгляда нет никакого. Складки под глазами превратились в мешки, морщины на лбу размылись (череп словно раздулся), и такое впечатление, будто ресницы у него стали гуще, – возможно, просто потому, что веки опустились навсегда. Шевелюра кажется белой (может быть, потому, что маска отлита в гипсе) и немного отступила назад по сравнению с сороковыми годами, временем, когда его молодость кончилась и когда он воевал против Afrika Corps.[38] Усы как будто стали гуще, но свесились вниз, это колючие усы и в то же время обвислые, усы отставного вояки, которому надоело их подкручивать. Нос разросся, раздался вширь, щеки обмякли, лицо отекло, стало одутловатым, унылым. Наметился двойной подбородок. Лицо умершего, сомневаться нечего.