«Нет, ты выглядишь что надо, – ответил голос юнца, – но мне без разницы, с этим покончено, что было, то прошло. Да и Дайананд бы обиделся, это уж точно». – «А что я обижусь, уже неважно». Надтреснутый голос на мгновение смягчился: «Нет, важно, но не настолько. При нынешнем положении дел». Наступила пауза, она затянулась на несколько секунд – на время поцелуя, может быть: поцелуй требует молчания; а затем снова зазвучал тот же голос, теперь протестующе и ожесточенно (и стал еще моложе на слух и еще неприятнее): «Отпусти! Кончай, кончай! Мне больно!» «Прости меня, – сказал Кромер-Блейк, голос у него снова стал умоляющим. – Ну пожалуйста, прошу тебя, пожалуйста, клянусь, нет никакой опасности, Дайананду знать незачем. Мне бы только прилечь с тобой, обняться, меня так давно никто не обнимал». «Так поищи в другом месте», – ответил голос, теперь язвительный (как голос дона, который отгоняет нищего, отказав ему в милостыне). В этот миг я почувствовал, что у меня горит все лицо, краска стыда вперемешку с краской негодования, я негодовал, оттого что этот юнец, кем бы он ни был, обижает и отвергает моего друга Кромер-Блейка, когда тот его умоляет. Но я еще постоял в оцепенении перед этой дверью. На двери была ручка в форме шара, позолоченная, из тех, что повернешь – и дверь защелкнется; дверь была закрыта, но, несомненно, не заперта ни на ключ, ни на щеколду, несомненно, стоило повернуть ручку и толкнуть дверь, и дверь открылась бы, так обычно и закрывал ее Кромер-Блейк, когда был дома, – не на ключ, не на щеколду, просто захлопывал; на двери была металлическая табличка, прямо у меня перед глазами, на табличке значилось «Д-р П. И. Кромер-Блейк», Кромер-Блейк его имя. Снова наступила пауза, словно Кромер-Блейк внезапно утратил способность дать ответ, способность на обычные для него реакции – иронию и гнев. Я расслышал скрип другой двери, двери в спальню, – Кромер-Блейк вошел в спальню, неведомо, то ли один, то ли нет; но скрип сразу же повторился – Кромер-Блейк, видимо, взял что-то в спальне и вернулся в гостиную. Сказал: «Ладно. Но хотя бы сделай фотографии, уж в этом-то нет никакой опасности и никто не обидится, верно?» Теперь в тоне его снова слышалась некоторая ирония, хоть и теперь он просил (но все-таки не объятий). Я подумал, а где же его друг Брюс, ще соблазнительные предложения и обкатанные процессы обольщения, упомянутые им в ту давнюю ночь, где обладатели красивых лиц и атлетических тел, бывавшие иногда у него в спальне и – как он тогда сказал – у него в распоряжении. Внешность у Кромер-Блейка была привлекательная, но, судя по тому, что я услышал из-под навеса, он переживал трудный период, его привлекательность ему не помогала, и произошло это гораздо раньше, чем он состарился, гораздо раньше, чем настала пора, когда ему пригодились бы воспоминания, которые он собирался подготовить и скопить, чтобы внести немного разнообразия в свою старость; а ведь сейчас был в разгаре как раз тот период, когда ему и следовало подготавливать и копить воспоминания на будущее. Я подумал, что дело не в болезни, какой она ни будь, даже если эта болезнь неизлечима: есть вещи, в сравнении с которыми любая опасность не в счет. Кромер-Блейк сам просил объятий, хотя, возможно, ему и впрямь были запрещены усилия. Дайананд, вспомнилось мне, человек опасный, как я мог убедиться: я не забыл его огненный взгляд во время того high table. У Дайананда, видимо, было больше и силы, и воли для достижения своей цели, больше силы, чем у Кромер-Блейка; у него на глазах не было дымки, у него были глаза человека из полуденных краев, как и у меня; у медика из Индии был свой внутренний демон, как у Тоби Райлендса, который, возможно, был из Южной Африки, как у Клер Бейз, которая провела детство в дальних и полуденных странах, а также, по всей вероятности, как у покойного Госуорта, который побывал в Тунисе и Алжире, в Италии и Египте и в Индии (хотя в Редонде не побывал); и, может статься, как у меня, а я был, есмь и буду из Мадрида (теперь знаю точно). Кровь у меня может быть горячей, либо теплой, либо холодной. Но я тоже собирался стать просителем, как только представится случай, как только случай будет мне дарован. Все эти недели я, по сути, был просителем, на расстоянии обращаясь к Клер Бейз; и я ее просил.
«Ладно, – ответил юнец с запоздалой ломкой голоса, – но не будем тянуть». «Так сделаешь мне снимки? – сказал Кромер-Блейк с внезапной и непритворной благодарностью и облегчением. – Вот и хорошо, когда отношения завязываются через такие агентства, у тебя всегда требуют в заключение, чтобы послал снимки. Ты не представляешь, как я тебе благодарен, без снимков ничего не выйдет, а если не сделаешь ты, не знаю, кого и просить. Брюса не могу». «Давай, приготовься, чем раньше начнем, тем раньше кончим», – снисходительно сказал ломающийся голос. И я подумал: Кромер-Блейку нужны фотографии особого рода, чтобы послать в какое-то агентство либо кому-то, с кем он свел знакомство через такое агентство. Теперь я уже не слышал диалога, только отдельные фразы и характерные щелчки поляроида, («Так хорошо?» – говорил Кромер-Блейк; «Смотри, чтоб он попал в кадр», – говорил Кромер-Блейк; «Хорошо стоит?» – говорил Кромер-Блейк. «Клик» – щелкал поляроид), и я спрашивал себя, какие он принимает позы и что должно появиться на этих снимках, которые не могли для него сделать ни механик Брюс, ни, скажем, Клер Бейз, ни я. И когда мне пришли в голову такие вопросы, я почувствовач, что лицо у меня зарделось еще сильней (тут, за дверью), но я знаю, на этот раз оно горело только от стыда, беспримесного. И хотя никто не видел, каким румянцем я полыхаю (единственным свидетелем была полированная табличка с фамилией «Кромер-Блейк» и с его инициалами), думаю, что румянец этот разгорелся не от моих предположений, а от того, что так отреагировал я, мое сознание и совесть (то, что от них осталось). Вот тут-то я и устыдился своего eavesdropping.
Я повернулся и стал спускаться по лестнице, на цыпочках и боясь дохнуть – боязнь, которой не испытывал, когда поднимался по этой же лестнице до третьего этажа, когда еще не стал ни бессовестным, ни вороватым, ни шпионом; и теперь, когда я спустился на несколько ступенек, до моих ушей донеслась (на этот раз overhearbig,[68] моим ушам больше не хотелось слушать) еще одна фраза, последняя («Главное, чтобы видно было сверху», – говорил Кромер-Блейк. «Клик» – щелкал поляроид). И все-таки внизу мои губы помимо воли скривились в улыбке, слегка иронической (в духе Кромер-Блейка): мне вдруг представилась возможная сцена, которой я не видел. Но я мигом стер с лица улыбку, когда мне вспомнилось, с какой целью я сюда направился; и тут я осознал, что уже не смогу ни обсуждать свои намерения с Кромер-Блейком, ни рассчитывать, что он заблаговременно скрасит мне провал, скажет обнадеживающие слова, и я услышу от него желанный ответ, тот, который хотел бы услышать на деле: я уже услышал безнадежные слова и нежеланный ответ, произнесенный чьим-то надтреснутым голосом.
* * *Клер Бейз и я в знак прощания отправились в Брайтон, когда мальчик Эрик уже отбыл и она согласилась увидеться со мною еще раз (увидеться наедине) и выслушать мои предложения, поговорить со мною спокойно, без спешки, без будильника, без колоколов, отзванивающих каждый час, каждые полчаса, каждую четверть часа и трезвонящих напропалую в пору предвечерья (и так будет до скончания веков, хоть я никогда их больше не услышу). В Брайтон мы приехали в конце недели, в субботу, чтобы провести там одну-единственную ночь, первую и последнюю, которую провели вместе, потому что я не спал с нею так, как спал с Мюриэл (мальчик Эрик снова был в Бристоле, а Эдвард Бейз в командировке на континенте). Но в Брайтоне мы почти не покидали гостиницы, непохожей ни на лондонские, ни на редингские и не такой банальной, как те: из окон номера, выходивших на обе стороны, нам были видны минареты и луковицы куполов пресловутого Королевского павильона в псевдоиндийском (вернее, гротескно-индийском) стиле, а также пляж, уже с другой стороны (единственный раз, когда ночь вдвоем стоила немалых денег; адюльтер, как правило, больших затрат не требует). Гостиницу-то мы все-таки покидали, просто у меня создалось впечатление, что нет: мы ведь с Клер Бейз в основном проводили время взаперти и в Оксфорде, и в Лондоне, и в Рединге, и в Брайтоне. В Брайтон мы поехали не поездом, а на машине Клер Бейз, и в этом было что-то от первого, начального события (хоть событие и было завершающим): ехать вместе с нею в ее машине, целое путешествие, притом в южном направлении; в первый раз мы оставляли позади Лондон и Рединг, я сидел слева, с ощущением – ложным, – что сам веду машину, она сидела рядом со мной с тем же ощущением – соответствовавшим истине. Но ложью было все, так я думаю (все, что касалось нас; но не то, что касалось других, той, которая умерла тридцать лет назад в далекой стране, и того, кто не умер, хоть ему и следовало бы умереть тогда же и там же). Наша встреча проходила под знаком прощания, а это знак всегда зримый, всегда заметный, но мы все равно еще притворялись, что прощание и разлука не определились до конца, а ведь и то и другое было предопределено изначально (пережить то, что называют любовным эпизодом, в месте, где находишься временно, чтобы было, о ком думать, – таково было решение, таков был план); мы же все еще притворялись, что прощание и разлука могут зависеть от этой встречи в конце недели, что все можно решить в этом городе Брайтоне, в этом гостиничном номере. И я почувствовал великое утешение (а то и огромное удовольствие), оттого что смогу предложить невозможное, зная, что предложение не будет принято: ведь именно заведомая невозможность и верный отказ – иными словами, тот случай, когда нужно только выждать, кто раньше предложит, кто первым начнет разговор, – и есть именно тот случай, который позволит проявить пылкость и повести себя с большей уверенностью при выражении желаний, чем тогда, когда существовал бы хоть малейший риск, что желания эти будут удовлетворены. И Клер Бейз притворилась, что верит мне – так мне показалось, – что принимает меня всерьез, и пустилась в объяснения, как будто в них и впрямь была необходимость и простого нет было мало, как будто она опасалась причинить мне боль и ей было важно, чтобы я всё понял (повела себя с большим тактом). Всего лить формальность, ее необходимо выполнить, дабы придать возвышенный характер отношениям, не являющимся кровными, а такие отношения никогда не бывают ни плодотворными, ни особенно интересными, но тем не менее считаются необходимыми для того, чтобы было о чем поразмыслить, чтобы в мыслях строить фантазии о том, что будет, чтобы мысль работала, чтобы не прозябача. Чтобы не томилась в унынии.