Глава 4
Жека все-ж таки объяснился с Наденькой.
А произошло это так.
Обычно, когда Жека встречал Надю в тоннеле, когда он ехал на своем электровозе, а она шла всегда с Борей Штейном, неся треногу от теодолита, Жека только кивком как бы приветствовал сразу обоих маркшейдеров, не персонифицируя своего развязного питерского "хэллоу"…
А тут, а в этот день она шла по тоннелю одна.
Штейн бюллетенил, и Надя, дабы заняться чем-либо полезным, ходила по тоннелю и краской обновляла метки на реперах.
На ее каске тем временем появилась и новая надпись:
Сперва Жека проехал было мимо.
Состав грохочет, вагонетки с породой дрыгаются на узкоколейных рельсах – это вам не гладкий бархатный путь скоростной дороги Москва-Петербург. Вагонетки дрыгаются, грохочут, да еще грохот этот, многократно усиленным гулом отдается в замкнутом пространстве тоннеля, так что приветствия, особенно если оно произнесено негромко – тут и не расслышишь.
Вот, Жека сперва и проехал мимо.
Только напрягшись и вцепившись в рукоять контроллера, пытался тем временем придать лицу смешанное выражение приветливой индифферентности.
Но проехав уже метров сорок, он вдруг тормознул состав, спрыгнул с электровоза и побежал назад, громко бухая своими резиновыми сапожищами.
Надя стояла с баночкой краски в руках и широко раскрытыми глазами глядела на Жеку.
– Я хотел сказать, здравствуй, – вымучивая улыбку, сказал Жека.
– Здравствуй, – сказала Надя и вся засветилась самой радостной приветливостью.
Теперь он впервые смог разглядеть ее.
Раньше, до этого случая, Жека глядел на Надю лишь урывками, боясь подолгу задерживать на ее лице свой взгляд.
Потому что во-первых, пялиться это грубо.
Во-вторых, Надя могла подумать, что она ему сильно нравится.
А в третьих – это действительно было так и она ему сильно нравилась, но Жека стеснялся работяг, которые постоянно подтрунивали над его чувствами.
– А что это у тебя написано? – спросил Жека и тут же смутился от своей глупости.
– Написано, Хэлло, Евгений, – ответила Надя, отводя взгляд и улыбаясь той улыбкой, в которой явственно читались желание и согласие.
Это вдруг придало Жеке уверенности.
Он успокоился и глядя в Надино лицо, стал вдруг замечать, что она еще красивее, чем казалась, когда он смотрел на нее издали.
Во-первых, она была старше. Издали она казалась ему совсем девочкой. Но нет, она, наверное, годочка на два была даже постарше его самого.
И потом теперь, вблизи, лицо, глаза, улыбка ее не казались такими провинциально наивными, как издали. Она явно была и умней и ироничней той девочки, что рисовал себе в своем воображении влюбленный машинист-откатчик.
Вторую половину смены Жека работал словно окрыленный.
– Гляди ка, откатчик наш, прямо светится изнутри, – подмигивая остальным таджикам, шутил Елеусизов, – наверное там в шлюзовой Надьку за титьки пощупал…
Женька даже и обижаться не стал. Только улыбался. Ведь он договорился с Надей, что они встретятся в эту субботу. А это было здорово. …
В душевой работяги потом судачили между собою.
– А Надька то не дура, гляди, какого парня себе присмотрела, далеко метит.
– В невестки к управляющему треста она метит.
– Живет-то Женька не с отцом, он отдельно живет, у него комната в коммуналке в Сиреневой тишани…
– Женька хоть и в опале у папаши своего, но все же наследник.
– Он его специально на правеж сюда поставил рабочим, чтобы учился уму-разуму.
– Говорят в Питере в университете он сильно шалил, за то его папаша и наказал.
– А я слыхал, будто это московские инвесторы условие старшему Богушу такое выкатили, мол сына чтобы на стройку определил в тоннель.
– А для чего?
– А для гарантии, что Богуш этот тоннель построит…
Оставалось только удивляться – откуда только они все это знали – простые рабочие ? …
Переводчика, которого заказал Столбов, звали Борис Хонин.
Это был невысокого росточка лысенький еврей, выехавший из Ставрополя еще в конце семидесятых. Здесь в Америке жизнь у него, видать, не шибко заладилась, коли уж подряжался теперь переводчиком к новым русским.
– Вы только все симптомы мои доктору верно переводите, – беспокоился Столбов, – вы термины медицинские, надеюсь, хорошо знаете?
– Не извольте сомневаться, – сделав многозначительную мину, заверил Столбова Боря Хонин, – у моей мамы диабет, и я представьте себе давным давно выучил все эти биохимические анализы, печенки и селезенки, и потом, я же уже тридцать лет как в Америке!
Боря на всякий случай еще рассказал Вадиму про то, как он работал переводчиком на киностудии в Голливуде, когда в разгар холодной войны там был бум на антисоветские киношки.
– Я переводил все русские команды и надписи, – с гордостью говорил Боря, – я даже играл роль советского агента госбезопасности в Афганистане в фильме Шпионы как мы и еще играл роль матроса на подводной лодке К-19 в фильме Делатель вдов…
– Представляю, каким клоуном ты выглядел в форме советского матроса, – подумал Столбов, но вслух не сказал, – так и создавали у простых американцев образ врага, снимали всякую падаль в ролях наших ребят…
Однако, за неимением гербовой, пишут на простой.
Другого переводчика у Столбова не было.
Поэтому, когда доктор Кэмпбелл сказал Столбову, что у него просто грыжа и элементарное нервное расстройство, происходящее от вульгарной канцерофобии, Столбов не поверил.
– Ты, наверное плохо переводишь, – закричал он на Борю.
– Нет, нет, я все правильно перевожу, – замахал руками маленький еврей, – ноу канцер, ноу канцер, оунли нервоус брэйкдаун*…
Боря для верности и ища поддержки поглядывал на доктора Кэмпбелла.
– Ноу канцер, – подтвердил доктор, и добавил по русски с каким то кавказским акцентом, – нэт рак, нэрвны срыв онли… …
Нет рака – есть только нервное расстройство* …
В комнате у Нади над ее кроватью висела репродукция Ренуара.
– В Питере в Эрмитаже я эту картину видел, – сказал Жека.
Сказал и тут же вспомнил, кто водил его смотреть импрессионистов. Вячеслав Аркадьевич его водил импрессионистов смотреть.
– Счастливый, – сказала Надя, – в Питере жил, там столько интересных и умных людей!
– Да уж, – ответил Жека.
– Я хотела после техникума в Питер поехать, даже написала в отдел кадров метростроя письмо, возьмут маркшейдерской рабочей или не возьмут…
– И что ответили? – спросил Жека.
Он любовался ее лицом, гибкой и непринужденной грацией ее тела. Любовался и думал, как изменчива жизнь. Еще пол-года назад ему казалось, что он был влюблен в пожилого мужчину. Ничего себе! Как же так? Значит, значит правы были отец с Брусиловым?
– О чем задумался? – спросила Надя, – наливай, выпьем за твои успехи.
Вчера приказом по сороковому строй-монтажному управлению треста Универсал Жеку Богуша назначили помощником начальника смены. Из рабочих Женю перевели в инженерно-технический состав.
– За тебя, – сказала Надя, и легонечко чокнувшись своим бокалом о Женькин, пригубила игристого вина. Пригубила и улыбнувшись, поцеловала своего кавалера в его небритую щеку.
– Теперь ты сменный начальник, я твоя подчиненная, можешь приказывать, – весело сказала Надя, откидываясь спиной на подушки.
– И прикажу, – подыгрывая игривому тону своей подруги, ответил Жека, – и прикажу немедленно отдаться мне.
Он наклонился к Лежавшей Наде и приник своими губами к ее губам.
– А вообще, я против, чтобы ты работала в тоннеле, – сказал Жека, – работа в кессоне не для женщин.
– А что мне прикажешь делать, начальник? – упираясь ладошками Жеке в грудь, спросила Надя.
– Учиться надо тебе, – ответил Жека.
– А как жить? – спросила Надя.
– А на жизнь муж заработает.
– А кто муж?
– А муж – я…
И он снова поцеловал ее.
И теперь поцелуй был долгим-долгим.