Но основное внимание на первом курсе отводилось тонкостям освещения. Освещение в помещении, предавалась размышлениям Джез, никогда не бывает естественным, представляя собой миллиарды вариантов и комбинаций самых разнообразных искусственных светильников, когда-либо изобретенных человеком, начиная от простейшей лампочки и кончая самым современным прожектором. А суровая простота объекта, который необходимо осветить! Самое волнующее задание, которое они получали, – сфотографировать тюбик зубной пасты; по крайней мере, тут дозволялось выжать немного пасты и поискать желанную форму. Однако и это послабление выпало им только в конце года как награда за достигнутые успехи.
Начальный курс по освещению на втором году обучения завершался работой над фотографией-натюрмортом, которая, как объяснили Джез, в будущем может стать значительной финансовой поддержкой для студентов.
Этот вид фотографии включал в себя все, что можно было расположить на устойчивой, неподвижной поверхности, начиная от флакона духов и кончая тостером, от бриллиантового колье до сковородки. Пока же Джез, как и другие студенты-первогодки, девяносто процентов которых составляли юноши, слушала курс по освещению и фотографировала болты и гайки – в буквальном смысле, – денежные банкноты, чертежные кнопки и кристаллы соли. Ничего такого, что могло бы испортиться, сгнить или завянуть: ни цветка, ни яблока, поскольку каждый предмет должен был служить веками, позволяя все новым и новым поколениям студентов ломать голову над правильным освещением, давно уже расписанным и растолкованным в учебниках, ни один из которых не оставлял места для импровизации.
Задания по постановке освещения были настолько трудными и выматывающими, что этот курс в фотоделе приравнивался к первому году больничной практики. Мало кому из студентов удавалось выспаться в течение тех долгих недель, когда они решали задачу оптимально выгодного освещения гвоздей, пуговиц или катушек с нитками. За редким исключением, к которому относилась и Джез, знающая наверняка, что не станет заниматься подобным занудством, студенты отдавали должное этой долбежке, благодаря которой могли справиться с любым освещением на земле, а то и в космосе, если только удастся добраться туда со вспышкой, осветительными приборами или даже просто с коробкой спичек.
В восемнадцать лет Джез считала себя более взрослой, чем ее сверстники-юноши, не испытывая особого интереса ни к кому из этой шумной оравы, в поте лица корпевшей над линзами и фокусами и с придыханием обсуждавшей только свои «Лейки» и «Никоны». Хоть бы один из них когда-нибудь поговорил об игроках команды «Лэйкерз», думала девушка, прислушиваясь к их болтовне... Но нет, все это стадо сверстников лишь изумленно уставилось бы на нее, спроси она их о шансах нового защитника этой команды, Волшебника Эрвина Джонсона. Джез находила Джонсона слишком высоким для защитника; как нападающий он мог бы быть куда результативнее, но отец, игравший в баскетбол всю жизнь и не пропускавший вместе с Джез ни одного матча, уверял ее: коль скоро Джерри Уэст, менеджер «Лэйкерз», выбрал из всего колледжа именно Волшебника, значит, на то у него были самые веские причины.
Тони Гэбриел так и не смог бы ответить, почему он согласился прочитать лекцию в Центре искусств поздней весной 1979 года. Вовсе не в его духе было тратить время на разглагольствования и ответы на вопросы, но той весной он на пару дней заехал в Лос-Анджелес перед тем, как отправиться в Никарагуа, а новый декан Центра, Дэвис Коллинз, его старый приятель, как раз переживал свой четвертый развод. Место декана Коллинз выбрал из соображений безопасности: оно накрепко привязало бы его к дому, реши он очередной раз жениться.
– Если б ты не влюблялся каждый раз до потери сознания, Дэйв, ты бы не мучился сейчас разводом, – посочувствовал приятелю Гэйб. – Пора бы уж завязать с этим.
– Ну, не у всех же твоя выдержка, друг. Людям случается и влюбиться.
– Четыре раза? – В голосе Гэйба звучало сомнение.
– Не требуй от меня объяснений. Спустись с небес, пусть мои ребятки тебя чуть-чуть побоготворят. Они так упорно вкалывали весь год, что почти забыли, ради чего они здесь. Им необходимо вдохновение.
Аудитория оказалась переполненной, студенты разве что не свисали с потолка, и он устроил им настоящее шоу с показом диапозитивов, объясняя, где, когда и как был сделан каждый из этих известных всему миру снимков. После окончания лекции он еще добрый час отбивался от вопросов, втайне желая, чтобы к нему обратилась девушка, молча сидевшая в первом ряду, не сводя с него глаз, словно ее занесло сюда из каких-то диких лесов. Она до смерти хочет о чем-то его спросить, это же ясно, и он то и дело поглядывал в ее сторону, ожидая, когда же взметнется вверх тонкая рука. Но девушка продолжала неподвижно сидеть на своем месте, глаза ее под прямыми бровями горели сдержанным любопытством, а длинные волнистые волосы небрежно спадали на лицо.
Наконец Гэйб объявил, что лекция окончена и что ни на какие вопросы он больше отвечать не станет. Выдержав бурю аплодисментов, он начал собирать вещи, а аудитория за его спиной постепенно пустела. Когда он собрался уже уходить, девушка все еще оставалась на месте, по-прежнему не сводя с него спокойных вопросительных глаз. Нетрудно догадаться, чего она хочет, самодовольно подумал Гэйб. Очередная поклонница.
– Извините, мистер Гэбриел, могу я задать вопрос?
– Я уже ухожу, красуля, но почему бы и нет?
– Права ли я, считая, что искусство фотожурналиста на девяносто процентов зависит от обмана, болтовни и умения уговорить, чтобы его пустили в нужное место в нужное время, еще на девять и девять десятых процента – от простого везения оказаться в нужное время в нужном месте и только на одну десятую – от того, как сделан снимок?
– Можно сказать и так.
Заход как в романе, подумал он, и все же девица на верном пути, без сомнения.
– Вот и я так подумала. Я знала, что не хочу заниматься фотожурналистикой, но не понимала почему. Спасибо за откровенность.
Джез поднялась и уже прошла половину прохода, когда он окликнул ее:
– Почему вы остались после лекции?
– Я не хотела задавать свой вопрос перед целой аудиторией. Это могло бы показаться невежливым.
– Так вы боялись смутить меня?
Он вдруг почувствовал, что злится.
– Конечно.
Она еще быстрее зашагала к выходу. Он бросился следом, успев схватить ее за руку.
– Так объясните же, если от меня зависит только одна десятая процента, каким же образом мне чуть ли не единственному удается сделать настоящее фото? Мне, а не соседу?
– Я бы сказала, что вы просто везучий.
– Вы считаете, в том, что я делаю, нет мастерства?
– Мастерства? Конечно, есть. Именно мастерство. В этом-то и проблема. Я бы хотела, чтобы в моей работе было еще что-то.
– О небо, еще одна фанатка от искусства! Снимаете таинственные тени деревьев при закате, отражение гор в водоемах, степную траву, которую колышет ветер, и всякое прочее?
– Не совсем. Знаете, мне пора.
– Так идите.
– Но вы держите мой свитер.
– Послушайте, давайте выпьем чего-нибудь, идет? Вы покажете мне свои работы.
Вот как все у них началось. Гэйб так и не понял, то ли она нашла его, то ли он ее, но таков оказался результат его любезности старине Дэйву. Ни одно доброе деяние не остается безнаказанным, как говаривала его бабушка, да будет земля ей пухом.
Внешне человеческое обаяние может проявляться самым неожиданным образом: оно может быть связано с тембром голоса, особенностями смеха, неожиданно обольстительным взглядом обычных, казалось бы, глаз, со всплесками юмора или даже причудами. Но почти всегда оно совершенно непостижимо и противится определению.
Тони Гэбриел был одарен природой редчайшим обаянием так расточительно щедро, как только может одарить человека судьба. Очарование начало сказываться еще с колыбели. Да и профессиональные хитрости скорее скрывались в его обаянии, чем в особой проницательности, настойчивости, храбрости или умении, отказать в которых Гэбриелу тоже было нельзя. Возможно, секрет заключался в том, что он никогда не выпячивал эти качества намеренно, подобно тем самодовольным типам, которые умеют стать обаятельными, когда того требуют обстоятельства.