– Тысячи ситуаций?
– Ты как вечный двигатель! Если ты возьмешь выходной, тут все остановится.
– Никогда над этим не задумывалась... – пробормотала Джили, словно завороженная той картиной, которую нарисовала ей Джез, подтверждая тем самым справедливость утверждения, что сила фотожурналиста – в умении убедить сопротивляющийся объект сделать его фотографию.
– Это потому, что ты воспринимала все как должное. А у меня свежий взгляд. Например, при этом освещении я вижу четкие очертания твоего лица и прекрасной лепки уши... У тебя красивые уши, ты знаешь об этом?
– Ну... мне говорили... что ничего. – Джили залилась румянцем.
– Не просто ничего – прекрасные уши. Просто совершенные! А это, поверь, большая редкость.
– Послушай, а тебе не кажется, что все это получится очень искусственно? Я уже смущена...
– Джили, обещаю, ты даже не заметишь, что я тебя снимаю. Просто сделаю живое фото в рабочий момент. Когда ты собираешься посылать эти открытки?
– Через месяц.
– Отлично. Дай-ка мне еще раз взглянуть на твои уши. Все правильно! Такие еще поискать! Если ты согласна, то дней через десять я покажу тебе пробы, и тогда уж тебе решать, насколько удачна моя идея. Если пробы тебе не понравятся, еще будет время вернуться к прежней идее.
– Я должна спросить Мэла. Все зависит от его решения.
– Скажи ему, что это прольет новый свет на возможности людей, работающих в команде.
В течение следующей недели, в редкую минуту, когда Джез выпадало время подумать, она спрашивала себя, как могла так долго не работать самостоятельно. Когда она делала свой первый пробный снимок, – Шэрон, замораживающую торт, – она почувствовала, будто бы часть ее тела, ранее парализованная, начала оживать, возвращаться к жизни. Тот восторг, который она впервые испытала в восемь лет, поняв, что может запечатлеть человеческий образ, не только не забылся, но, напротив, вернулся, став еще более глубоким и обогащенным тем опытом, который она приобрела за прошедшие годы.
Только сейчас, работая над именинным буклетом для Мэла, Джез поняла, сколь многому она научилась. Умение оставаться невидимой, скорость, точность, столь совершенные, что стали второй натурой, а также редкое чутье, умение выбрать нужный момент – все эти навыки, чрезвычайно важные для фотожурналиста, оказались ей по плечу.
Джез научилась понимать, насколько важно показать живое действие, уловить интересное выражение лиц сотрудников, шутливую манеру общения друг с другом, почувствовать настроение и мысли каждого в отдельности – и эти навыки мастера-портретиста у нее были.
Работа у Мэла в жанре фотонатюрморта научила ее находить наиболее выразительную композицию для кадра, оригинальную и захватывающую.
Она уже совершенно свободно обращалась с освещением, умело используя любой из доступных источников света, не прибегая к фотовспышке, которая могла бы нарушить царящую в студии естественную и непринужденную атмосферу, когда сотрудники священнодействовали над композицией праздничного стола для футбольной команды-победительницы.
Без особых усилий она в три раза быстрее справлялась с обычной работой, чтобы, улучив момент, снять заряженный «Никон», висевший на шее, и успевала повсюду, – вездесущее пытливое существо в джинсах и рабочей блузе, неутомимая, веселая; она находила вдруг ракурс съемки, о котором раньше и не подозревала, подмечая в коллегах что-то новое, до этого невидимое, ни на мгновение не забывая о той любви к ним, которая заполняла ее до краев, любви, созревшей за эти шесть месяцев, которые она провела в благотворной и оздоровляющей атмосфере студии.
Глядя в объектив на своих коллег, Джез вдруг поняла, насколько прекрасна по-своему, оригинальна и неповторима каждая из трех сотрудниц студии. Тинка и ее помощницы, одинаково элегантные, с величественной походкой, казалось, в вихре танца спорхнули в студию со страниц модных журналов. Джили на удивление соответствовала той характеристике, которую дала ей Джез, – она была энергетическим центром трезвого делового мира в неспешном творческом течении студийных дней.
Мэл Ботвиник согласился с предложенной Джез идеей при условии, что его портрета в буклете не будет. Портрета, а не рук, думала Джез, делая снимки. О руках речи не было, как и о его знаменитом теневом силуэте – силуэте единственного мужчины в царстве женщин.
К концу недели она отсняла уже огромное количество черно-белой пленки, поскольку единственным цветным фото в именинном буклете должен был стать сам натюрморт. Уехав на ранчо, как она делала каждый уик-энд с тех пор, как переехала в Лос-Анджелес, Джез день и ночь, с вечера пятницы и до самого утра в понедельник, провела в своей фотолаборатории, проявляя пленки и печатая оттиски: волнение не давало ей спать. Сьюзи подкидывала ей немного еды, да время от времени заглядывал отец, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Джез нетерпеливо отмахивалась от обоих, и выражение ее лица было красноречивей слов.
Она уехала в понедельник, покинув ранчо на рассвете, и прямиком помчалась в студию. Мэл с Джили как раз обсуждали какие-то финансовые проблемы. Взлетев по лестнице, Джез водрузила перед ними листы с пробными оттисками.
– Сделано, – выпалила она, стараясь говорить как можно спокойнее.
– Что ж, давайте посмотрим, – не спеша и со значением проговорил Мэл Ботвиник, протягивая руку за увеличительным стеклом.
Джили, заколебавшись, нервно огляделась по сторонам, но, не найдя выхода, медленно взяла в руки другое стекло. Они изучали листы с оттисками, храня осмотрительное молчание, поскольку договорились еще раньше, что, если снимки им не понравятся, идея будет отвергнута, как бы это ни расстроило Джез. Оба успели уже пожалеть о внезапном порыве, заставившем Мэла принять предложение Джез. Когда первые клубы восторга рассеялись, появилась мысль, что старательная «девушка на все руки» – это еще не фотограф.
Джили с Мэлом долго и пристально изучали каждый крохотный снимок, не спеша с выводами, молчаливо придерживаясь выбранной позиции: не расслабляться. Они не обменялись ни словом, ни взглядом, ни разу не бросили в сторону Джез одобрительного кивка или улыбки, и только скорость, с которой они скользили увеличительным стеклом с одного оттиска на другой, да быстрота, с которой передавали друг другу листы с оттисками, выдавали возрастающее волнение.
Джез следила за их руками, а не за лицами и начала постепенно приходить в себя. Она ждала, прислонившись спиной к одной из стен офиса, сложив на груди руки и скрестив ноги, с тем же нарочито незаинтересованным выражением, как и у них, так что когда они подняли наконец головы и изумленно уставились на нее, то не смогли ничего прочесть в ее глазах, хотя Джез чувствовала, как поднимается в ней, согревая, мощная волна торжества.
– Вы... вы... – выдохнул Мэл Ботвиник и остановился, тряхнув головой, словно не веря своим глазам, и благоговейно склоняя голову.
– Но ты даже не намекнула ни разу... – Слова, слетевшие с уст Джили, повисли в воздухе почти обвиняюще.
– Откуда вы взялись?.. – спросил Ботвиник, словно впервые заметил Джез.
– Но ведь никогда... Я не знаю... Почему ты ни слова мне не сказала? – потрясенно спросила Джили, словно Джез подняла ее над головой, перевернула и раскрутила в воздухе, а потом уж призналась, что она – Михаил Барышников в юбке.
– Я говорила. Рассказывала, что занималась фоторепортажем. – Джез старалась сохранить спокойствие, но не могла сдержать слез, ручьем хлынувших по щекам, едва она только заметила в их глазах восторг.
– Занималась!.. – буквально взорвался Ботвиник. – Если бы я не видел своими глазами, кто снимал эти кадры, я бы поклялся, что они сделаны одним из лучших фотомастеров мира!
– Ох, Мэл, спасибо. Вот это и вправду комплимент, – улыбнулась Джез, размазывая по лицу слезы.
– Что? Ну, вы понимаете, что я хотел сказать. – Круглое лицо Мэла раскраснелось.
– Джез, но здесь нет твоего снимка, – вдруг заметила Джили.