— Раэль! — заорал я и от боли содрогнулся всем телом; казалось, дыхание мое обжигает изнутри кровоточащие мышцы. — Успокойся!
Но он уже потерял сознание.
Не помню, сколько у меня ушло времени, чтобы освободиться от ремня безопасности. Может, пять минут, может, полчаса. Наконец я расстегнул застежку, рухнул вниз головой на крышу машины, перевернулся, и меня тут же вырвало. Я лежал, машинально сжавшись в комок, и задыхался от вони собственной рвоты. Мне так хотелось уснуть, оставив другим расхлебывать кашу, что в конце концов я закрыл глаза и отключился. Кто-нибудь непременно нас найдет, достанет из машины, положит на носилки, зафиксировав наши шеи с помощью этих желтых штуковин, чтобы мы не шевелились, отнесет в «скорую» и будет успокаивать, ставя капельницу с морфием. Достать Раэля будет явно не так-то просто, но ведь у спасателей наверняка есть нужные инструменты. Так не лучше ли дождаться профессионалов? Я же ничего не умею, и от моей помощи будет больше вреда, чем пользы.
— Зак!
— Что?
— Проснись.
Я перевернулся и сел. Рваный металл крыши болезненно впивался в колени. Мне стоило огромных усилий не поддаться порыву и не броситься наутек из тесного салона разбитой машины. Я подполз к Раэлю и увидел, что лицо у него распухло и все в крови, а грудная клетка разворочена. Мне пришлось отвернуться: посмотри я чуть дольше на его изувеченное тело, у меня началась бы истерика.
— О господи, Раэль, — пробормотал я.
— Ага, — с пугающим спокойствием, почти равнодушно, ответил он. — Не бойся. Я не чувствую своего тела.
Каким-то чудом мне удалось дотянуться до его пояса и нашарить дрожащими пальцами мобильник. Его свитер насквозь пропитался кровью, от Раэля волнами шел жар. «Скорая» ехала целую вечность, Раэль то приходил в себя, то терял сознание, а я, как мог, поддерживал его висевшую голову: уселся, поджав ноги, под ним и подставил плечо, как столик. Кажется, я даже молился.
— Скажи Тамаре, что я очень виноват перед нею, — попросил Раэль.
— Сам скажешь.
— Хватит, Зак, — перебил он, — не трать мое время. Просто передай, что я очень ее люблю и прошу у нее прощения. Сделаешь?
— Хочешь, чтобы я позвонил ей прямо сейчас?
— Нет. Не надо ей слышать меня таким.
— Хорошо. Я все передам.
Я был уверен, что Раэль не видит слез, которые текли по моим щекам. Он снова закашлялся и выплюнул сгусток крови, который шлепнулся с глухим стуком, словно это была не кровь, а какой-то твердый предмет.
— Зак.
— Что?
— Я чувствую, как умираю. Чувствую.
— Подожди, — попросил я. — Помощь скоро приедет.
Он покачал головой.
— Я уже умер.
— Заткнись! Держись! Не бросай меня!
— Поверь мне, — произнес он слабеющим голосом, — мне бы тоже этого хотелось.
— Через пару недель мы будем сидеть у тебя на кухне, и ты скажешь: «Какой же я был дурак!»
— Расскажи Софи про меня, — прошептал Раэль. — Когда она подрастет. Расскажи, каким я был, хорошо? Скажи, что она сделала меня самым счастливым человеком на свете.
— Ладно, — согласился я. — Ты только не уходи.
— У меня даже не было никаких дурных предчувствий, — сказал он скорее себе, чем мне. — Никогда бы не подумал.
— Раэль, пожалуйста, ради бога, потерпи. — Я уже плакал в голос. Вдалеке выла сирена. — Слышишь? — спросил я. — Они здесь. Ты только держись!
Сирена смолкла, и я представил себе, как санитары хватают свои пузатые оранжевые чемоданы и бегут по откосу к нам.
— Заки…
— Раэли…
Он в последний раз закрыл глаза и улыбнулся.
— Лучше бы мы поехали в Вегас.
Глава 8
Обычно, когда я уезжаю от Тамары, мне позарез нужна Хоуп. Я мчусь к ней, как наркоман за дозой метам-фетамина, чтобы удостовериться, что моя реальность ничуть не хуже безумных фантазий, которыми я тешу себя в Тамариной вселенной. Не успев завести машину, я хватаю мобильный, спешу произнести ее имя, услышать ее спокойный, уверенный голос на другом конце, такой реальный и земной, что не остается места сомнению, и снова стать собой. «Хоуп», — быстро говорю я, попадаю на автоответчик и оставляю сообщение, не сказав, где я, — лишь признаюсь, что скучаю, и прошу перезвонить. Сейчас половина седьмого, а я знаю, что Хоуп сегодня работает допоздна.
Вот так оно и бывает. Ты неторопливо едешь по боковой дороге Генри-Хадсон-паркуэй, темнеет, шоссе заполняют огни проезжающих машин (после аварии ты предпочитаешь обычные улицы скоростным магистралям). Думаешь об одной женщине, стараясь дозвониться до другой, и, несмотря на очевидный избыток женщин, чувствуешь себя одиноким и никому не нужным — и в итоге приезжаешь домой к третьей женщине, и эта женщина — твоя мать. Должно быть, я действовал на автомате, потому что, очнувшись, сразу понял, что совершил огромную ошибку. Где-то в тихом кабинете сидит один-одинешенек какой-нибудь психотерапевт и с тоской поглядывает на дверь, поджидая именно такого пациента.