— Все в порядке, мам. Так, проезжал мимо.
— Это из-за Хоуп?
— Что из-за Хоуп?
— Ты же не боишься, правда? Потому что это вполне естественно.
— Мам!
— Я просто спросила.
Она хмурится и пожимает плечами. У эскимосов сотни названий снега; моя мать знает тысячи способов нахмуриться и пожать плечами. Она может уроки давать.
Моя приближающаяся свадьба вызывает у мамы священный трепет. Она почти никуда не ходит, и это событие разбудило ее до сей поры дремавшее тщеславие. Я знаю, что она вырезает из модных журналов страницы с фотографиями платьев, причесок, макияжа и уже собрала целый каталог вариантов. Якобы не хочет, чтобы мне пришлось за нее краснеть, но мы оба понимаем, что это враки. После моей помолвки она успела побывать у стоматолога и отбелила зубы, снова начала носить контактные линзы и перепробовала несколько оттенков светлой краски для волос. Мне бы не хотелось обсуждать мать как женщину, но она по-прежнему красива, стройна, с хорошей фигурой и голубыми глазами, и обычный шестидесятилетний мужчина едва ли бросил бы ее только из-за того, что она ест печенье в постели.
Маме хочется на свадьбе быть красивой, танцевать, смеяться и нравиться мужчинам, как когда-то, сто лет тому назад. Мне бы радоваться тому, что эти желания в ней по-прежнему живы; я же вместо этого испытываю грусть и чувство вины, как будто она позволила себе лишь ненадолго заглянуть в тот мир, где могла бы жить, если бы давным-давно не похоронила себя заживо.
— Есть хочешь? — спрашивает она меня.
— Нет, спасибо, — отказываюсь я и поглядываю на дверь, размышляя, как бы половчее смыться.
— У нас спагетти с фрикадельками, — сообщает Питер, плюхнувшись на стул.
— Я уже поел.
— Ты был у Тамары? — интересуется мать.
— Ага.
Мама не скрывает своего неодобрения. Она убеждена, что мне совершенно ни к чему общаться с вдовой Раэля, что ничего хорошего из этого не выйдет, но, к счастью, мама не любит говорить со мной о его смерти, так что мы просто обходим эту тему молчанием.
— Тамара очень секси! — восторженно произносит Питер.
— Не распускай язык, — говорит мать.
— Но это правда, — настаивает он. — Ей об задницу монетку кинь — отскочит.
— Хватит! — отрезает Лила.
— Да ладно, мам, — успокаиваю я, — Питер просто повторяет чужие слова. Он даже не знает, что это значит. — Но я-то знаю, и у меня не сразу получается отогнать образ обнаженной Тамариной задницы.
— Это значит, что она крепкая, — поясняет Пит, и мы оба разражаемся хохотом, а мама раздраженно вздыхает.
— Мне пора, — сообщаю я.
— Но ты же только что пришел, — хнычет Пит.
— Твой брат очень занят.
Это сказано Питеру, но нацелено в меня — не в бровь, а в глаз.
— Мэтт сегодня играет в «Кеннис Кастэуэйс», — говорю я. — Хотите, сходим?
Вообще-то я приглашал их скорее для проформы, но внезапно понял, что говорю совершенно искренне, и мне ужасно хочется, чтобы они поехали, чтобы святая мать надела платье, накрасилась, они с Питером втиснулись в крошечный «лексус» Джеда, и мы втроем отправились в город, как семья из телесериала. Я бы опустил верх кабриолета, мама смеялась бы тому, что волосы лезут в лицо, а Пит закрыл бы глаза и подставил лицо ветру, и мы бы подпевали какому-нибудь старому рок-хиту по радио, и я — хвала скорости и открытому воздуху — наконец смог бы любить их обоих, не задыхаясь. Но я сразу понимаю, что этому никогда не бывать. Последнее, что мама сделала под влиянием порыва, — двадцать лет назад сожгла постельное белье мужа, а Питер боится толпы и от страха начинает капризничать и ломаться.
— Передавай Мэтту привет, — просит брат.
— Непременно, — обещаю я.
— Я положу ему фрикаделек, — говорит мама. — А то он совсем худой, кожа да кости.
На прощанье я целую ее в щеку. Мама обнимает меня, нежно ерошит мне волосы.
— Ты какой-то не такой, — глядя мне в глаза, мягко произносит она.
— Ты тоже.
Она кивает и кривит губы в виноватой улыбке:
— Я могу привести сотню уважительных причин, — отвечает мама. — А ты?
Я качаю головой.
— Мам, все в порядке, правда, — заверяю я. — Не волнуйся.
Она целует меня в щеку и наконец-то отпускает.