Поэтому, разумеется, фотографии, которые мать разослала всем знакомым, нанесли сокрушительный удар по его самолюбию. Это было не просто публичное подтверждение его неверности, но глубочайшее унижение: равнодушная пленка «Кодак» на 200 ISO запечатлела короля во всей его неприглядной наготе. О, мама знала, что делала! Много лет она молча терпела измены и вот наконец придумала план, который подорвал репутацию отца и разрушил образ, тщательно выстраиваемый годами. Так мама отрезала себе пути к отступлению: теперь о примирении не могло быть и речи. Если бы она, как бывало не раз, смягчилась и решила простить отца, общественное мнение не позволило бы ей этой слабости. И даже если бы мама решила настоять на своем, все равно она понимала, что после такого Норм ни за что не остался бы в Ривердейле.
Мы простили маму за это, как и за то, что в пылу слепой ярости она не сообразила: возмутительные фотографии, которые она разослала своим друзьям, непременно попадут в руки к их детям, а значит, и в коридоры нашей школы, и не только выставят ее сыновей на посмешище, но и оставят неизгладимое воспоминание о том, как отец, застигнутый в разгар совокупления, с дряблой волосатой задницей, сморщенным членом и жирными складками на животе, второпях слезает с плотоядно распластавшейся под ним Анны. Должен вам сказать, такое не забывается. Никогда.
До этого я видел голых только в номерах «Нэшнл Гиогрэфик», которые мы с друзьями брали в публичной библиотеке, чтобы хорошенько рассмотреть вислые, цвета жженого сахара груди аборигенок, их шершавые квадратные зады, так непохожие на то, как должна была в нашем представлении выглядеть девчачья попка — сокровище, скрытое под юбками старшеклассниц, с мыслью о которых мы мастурбировали. А тут я натолкнулся в туалете на Майка Рочуэйджера и Томми Кьяриелло, которые пристально разглядывали новогоднюю открытку, украденную из ящика письменного стола, где родители Майка держали всю корреспонденцию. Ребята молча протянули мне фотографию и не сводили с меня глаз, пока я, изо всех сил стараясь сохранять невозмутимый вид, смотрел на нее. Под картинкой была подпись на иврите и английском с пожеланием счастливого и удачного Нового года.
— Это правда твой отец? — уточнил Майк.
— Ага.
— Папа сказал, что твоя мать оставит его без гроша.
— В каком смысле?
— Ну, когда они будут разводиться, — пояснил Майк.
— Они не собираются разводиться! — заорал я и разорвал фотографию пополам.
— Эй, это мое! — крикнул Майк, толкнул меня на стену, вырвал у меня из рук обе половинки и для безопасности протянул их Томми.
— Отдай! — завопил я и бросился на Томми, но тот еще в пятом классе очень вырос и теперь был на голову выше и килограммов на десять тяжелее меня.
Он играючи увернулся, одной рукой поднял фотографию высоко над головой, а другой отшвырнул меня на липкий кафельный пол. Я вскочил на ноги, готовясь сцепиться с Томми, который наверняка намял бы мне шею, но тут дверь туалета распахнулась, и вошел Раэль. Он мгновенно оценил обстановку и поспешил мне на помощь.
— Это та самая фотография? — спросил он.
Раэль был не такой дылда, как Томми, но тоже высокий, к тому же ничего и никого не боялся, а значит, легко мог дать обидчику сдачи.
— Это мое, — захныкал Майк, спрятавшись за спину Томми.
Раэль не обратил на его слова никакого внимания, он не сводил глаз с Томми.
— Ну и пожалуйста, — спустя несколько секунд не выдержал тот и бросил половинки открытки на пол. — Пошли, — скомандовал он Майку. — Пусть подрочит на отцовскую шлюху.
Когда они ушли, Раэль, сочувственно глядя на меня, протянул мне половинки открытки и прислонился к двери, а я с ожесточением рвал фотографию на мелкие клочки, которые сыпались к моим ногам, точно конфетти. По лицу моему текли горючие слезы. Какой еще, к черту, развод?
Вот так оно и бывает. Отец разваливает семью вечными изменами и смывается в неизвестном направлении, оставив вас с братьями биться над вопросом, что же такое жизнь. Ты старший, а значит, глубже остальных переживаешь предательство, видя потухший взгляд матери и угрюмое лицо младшего брата Мэтта, который ни за что не признается, что каждую ночь засыпает в слезах, хотя ты отлично слышишь, как он плачет. И даже доброта Пита, который ведет себя как ни в чем не бывало (в данном случае его умственная отсталость скорее благо), лишь напоминает о глубине отцовских прегрешений. Ты наблюдаешь, как члены твоего семейства крутятся по замкнутым орбитам своего несчастья, и клянешься заменить никчемного отца, заботиться о братьях и защищать их, по мере сил снимать с плеч матери тяжкий груз, и тогда, быть может, ее глаза снова засветятся радостью, вернется беззаботный смех и ласка, которую ты всегда принимал как должное. Мэтт снова начнет улыбаться и перестанет играть в одиночестве в солдатики у себя в комнате, и вы снова почувствуете себя как дома, а не на нескончаемых похоронах. Тебе двенадцать, и ты еще не отдаешь себе отчета, что ничего не знаешь о жизни. Ты просто намерен стать тем, кем не был твой отец, для них и для себя, и не сразу понимаешь, что бессилен исцелить нанесенные Нормом раны: слишком они глубоки. Но к этому времени твоя решимость ни в чем не походить на отца превращается в навязчивую идею; ты гордишься чертами, которые отличают тебя от этого негодяя. «Я не такой, как он» становится для тебя не только мантрой, но и (пусть ты никогда не признаешься в этом даже себе) сутью твоей философии.