Небольшая стопка газет «довлатовского» периода лежала в кладовке, мятая и беззащитная, как брошенная женщина. Вместе с изданиями в мягкой обожке книг некоторых авторов, которых я называть не буду.
Их никто не раскупал и не принимал на реализацию. Но после падения Советского Союза народ наконец нашел свое чтиво.
Что касается настоящего «Нового американца», о котором уже слагают очередные легенды, то в Джерси-Сити о нем и не вспоминали. Был проект и весь вышел. Газета прогорела. Бывает. И даже часто.
В цокольном полуподвале от нее оставалась тогда большая наборная машина, где двое симпатичных ребят, Виктор и Тамара, без претензий на творчество, все-таки муж и жена, делали свой бизнес – еженедельный черно-белый дайджест сплетен и светской хроники.
– Для придурков, – посмеивались они. – Но нам хватает.
Она набирала текст. Он наклеивал ленты, размечал на листах и забрасывал в типографию, откуда издание развозили по киоскам.
Я с благодарностью подрабатывал у них, переводя в свои выходные из «желтых» американских газет байки о пришельцах, НЛО, колдунах, маньяках и прочих проститутках от «золотой» жизни, богатых и известных. За четыре доллара печатная страница на машинке.
Эти газеты как раз и подкармливали. Вместе с разными случайными подработками.
Свой отдельный кабинет, телефон и небольшой, но стабильный заработок давали дышать с надеждой.
– Если это свобода, то что тогда рабство? – думал я, наплевав на дантистов и стирая друг о друга свои бесценные, потому как еще настоящие, зубы – Anyway, I'll make it!
И новый американец мне уже не надо было брать в кавычки…
ЛУЗЕРЫ
«ЦРУ США приглашает на интересную работу. Собеседования с желающими будут проводиться в четверг и пятницу в аудитории № 4».
Объявление, напечатанное на обыкновенном листке бумаги, повесили на информационную доску «русского» факультета колледжа. И еще закрепили цветными кнопочками.
Наверное, это сделала женщина, или гей, или так рекомендовалось в какой-нибудь секретной разработке по массовой психологической обработке населения. И правильно. Курс завершался, и студенты начинали нервничать. Они не боялись будущего. Они просто искали, где начать самый трудный этап – первую работу, желательно связанную с тем, во что они или их родители уже вложили и свое время, и немалые деньги.
– Что вы так волнуетесь, – я искренно не понимал беспокойства ребят, которые уже почти традиционно пришли вечером ко мне в кабинет поговорить за чаем или за баночкой пива обо всем на свете. Помощнику декана это не запрещалось. Студентов привлекала живая языковая практика и неизвестная информация «от первоисточника», а для меня открывалась уже настоящая Америка. Все студенты здесь были из типично среднего класса, и не из Нью-Йорка, а из больших и малых городов глубинки.
Самое трудное – это давать общие советы. Они ничего не стоят, но дорого обходятся.
На информационной доске уже есть несколько предложений от работодателей и кафедр славистики. Двадцать пар глаз ожидали от меня чего-нибудь конкретного.
– В конце концов, можно пойти в ЦРУ, вы же видели объявление.
Они среагировали сразу. Как в боксе.
– И не подумаю, – Ричард из Иллинойса, самый боевой, сказал как отрезал.
– И я не пойду, и я…
Мне показалось, что их нежелание упускать этот шанс связано с каким-то особым отношением либерального среднего американца к «конторе». Что-то из серии «не хотим играть в рыцарей плаща и кинжала». Но я ошибался. И урок, который на этот раз не я им, а они мне дали, потом очень и очень помогал понять и страну, и ситуации, и многих американцев, ставших мне друзьями.
Наперебой, но едино, студенты почти возмутились.
– Это же государственная служба.
– И хорошо. Там наверняка и зарплата приличная, и стабильная работа, и «бенифиты» – будь здоров, то есть медицинская страховка, пенсионка и прочие «радости», которые оплачивает не сам работник, а дядя Сэм.
– Вы что, не представляете себе, кто идет работать на государство?
Ребята, похоже, искренне удивились то ли моей наивности, то ли невежеству.
– Только те, кто не способен ни на что. Самые бездарные. Кто не может заниматься делом или построить свой бизнес. Столько лет учиться, брать кредиты, чтобы потом их выплачивать – и все для того, чтобы сдаться и стать приложением к государственному креслу и каким-то идиотским инструкциям? Да вы что…
На государственную службу у нас идут неудачники, «лузеры». Чиновник, когда общается с человеком, успешно работающим «на себя», это чувствует и нередко пытается исправить несколько предвзятое впечатление. Он никому не интересен, даже себе. Понимает, что гордиться нечем. А мы – молодые. Мы хотим себя попробовать и построить свою жизнь, что-то делать, а не отслеживать спущенные кем-то циркуляры. Вот если уже не получится или возраст прижмет, тогда можно и сдаться. А ЦРУ или какая другая контора – значения не имеет.
Они еще долго говорили, удивляясь, почему человек, которого они уважают, не понимает таких простых и обыденных истин.
И тогда, уже за год непростой и противоречивой своей новой жизни, я, наверное, впервые осознал, что нахожусь в Америке. В стране неограниченных возможностей – для неограниченных людей.
РАЙ И АД
Мне не дано быть верующим. Для меня это слишком высокая и неподъемная ответственность перед собой. А я к ней не готов. Одеть на голову кипу, нацепить крест, кричать «Аллах акбар» или нирванить в пустоте? Богу не нужны мои слова о преданности или любви. Он не царь и не женщина. Что ему придуманные для слуг титулы, звания и, тем более, подарки? Ему вообще слова не нужны. Поскольку вера – это таинство. А таинство всегда молчание. Даже если оно гремит в песнопениях, стихах, музыке или в шепоте. О величии человека, творящего. Себя. По образу и подобию.
Потому мне так комфортно в любых храмах. И с книгами. И с музыкой. И с природой. И при любой погоде. И с многими людьми, независимо от языка, на котором они привыкли говорить в миру.
Странно, почему у единого Бога такой разный для людей рай. Может быть, потому что рай и жизнь – одно и то же? Потому она такая короткая и немного грустная, погодя. В спешке.
Жизнь, что бы ни говорили, добром не кончается. Для меня. Это верующий должен радоваться. Он знает, куда идет. И предстанет перед тем, в кого верит, и сможет лично сказать о своей любви и преданности, приблизившись. У него впереди другая, вечная жизнь. Да и здесь есть кому жаловаться, кого благодарить и у кого просить в трудный час. Позавидовать можно.
А мне нравится эта жизнь. Какая бы она временами ни была. И роса женщины, и потоп работы, и эгоизм детей, и понимание друзей, и голоса многих людей, живших задолго до меня, в разных местах земли, но почему-то родных и понятных.
Я словно разбрызган во времени. Но земном и человеческом. Мне от этого не смешно, а светло и радостно. И спокойно, как в раю.
Что касается ада, то «мой» опять же далек от познаний верующего. Потому как близок. Порой даже слишком близок, удушающе. Достаточно поглубже заглянуть в себя или, заболев, прислушаться. Мало не покажется…
Если бы я был верующим, то воспринял бы ту новость как благословение. А последующее – как наказание за неблагодарность. Если бы я был здравомыслящим, то воспринял бы ту новость, как удачу, а последующее – как расплату за глупость. Со мной было ни то, ни другое. Не верящим в себя – не понять.
Накануне Дэвид, декан факультета славистики, пригласил меня, своего по должности ассистента, в небольшой офис административного здания студенческого кампуса. Мы уже работали вместе три месяца и немного знали друг друга. «Немного», потому что декан особо и не дергал. У него – свой, у меня – свой круг обязанностей работы со студентами. Не говоря уже об отдельном кабинете и двухкомнатном персональном номере.