А на кровати, той, что ближе к выходу, тяжело дыша и всхлипывая, лежала она.
– Уходит, – сказала медсестра, сделав укол. – Вы вовремя приехали…
Час или два, пока длилась агония, я сидел с ней, держа за руку и бессильно втыкая воздушную подушку в стенной штекер, когда она просила воздуха. Что-то нереальное совершалось вокруг. Что-то само по себе происходящее.
Вдруг ее глаза прояснились, она внимательно посмотрела на меня, приподнялась и назвала по имени. Потом откинулась и затихла, как выдохнула. И маленькая круглая слезинка побежала по щеке, высыхая, из уголка уже закрытой левой глазницы.
– Вы повезете ее в Израиль или мы отправим в морг на вскрытие? – спросила подошедшая сестра.
– Какой Израиль?
Молодуха на соседней койке шуршала листками своей, наверное, интересной книги. Она так и лежала все это время, переворачиваясь поудобнее – к свету. На тумбочке рядом с ней стояла иконка какого-то нарисованного святого…
Я В ДОЛГУ НЕ ОСТАНУСЬ
– Справку о смерти мы вам выдали, – сказали наутро в больнице. – А тело надо забрать завтра к полудню. Холодильник забит. Мест нет…
Надо было куда-то идти и что-то делать.
Похоронное бюро размещалось в двухкомнатной квартире облупленного желтого двухэтажного дома, которые строили после войны военнопленные немцы. В комнате с обшарпанными грязными полами, в шелухе семечек, у обогревателя за канцелярским столом сидела, откинувшись, одетая по-зимнему обвислая тетка неопределенного возраста. В углу стояли набросанные пластмассовые венки с матерчатыми цветами-розочками и еще что-то несусветное.
– Хороните где хотите и как хотите, – сказала тетка. – Договаривайтесь сами, где сможете. Гробов у нас нет, материи нет. Машин – тоже. Ничего нет. Вон венки и в соседней комнате – руководитель духового оркестра.
– Отыграем по полной, – жизнерадостно пахнул перегаром свежего портвейна уже с утра свободный музыкант. – У нас клиенты никогда не жаловались…
Бензина в городе не было. Вернее, он был, как и все остальное, но по двойному тарифу и из-под полы. Я рванул к товарищу, местному, и потому знающему, что, где и как.
– Значит, так, – сказал он, вытаскивая из сарая две булькающие канистры, – пока тебе хватит. Езжай на кладбище, договаривайся о месте на могилу. Гроб до утра сделает сосед – он столяр, сколотит, доски у него есть. А нет – так найдет. Только это за срочность будет стоить…
– Да о чем ты…
Товарищ научил, как договариваться с людьми по-человечески. Это оказалось просто. Надо говорить: «Я в долгу не останусь» и, если нет свидетелей, вытаскивать деньги.
Директор кладбища со странным названием «Красный пахарь» (близко, на окраине города) сначала сказал, что мест у него нет, но, увидев доллары, передумал.
– С рабочими, которые будут копать могилу, договаривайся сам, – сказал он, довольный. – Учти, что земля промерзшая – работы много. Дашь рублей, сколько скажут, и по две бутылки водки на брата. Можно по три, – крикнул он мне уже вслед.
В большом универмаге, где был специализированный отдел для похорон, у меня случился поначалу полный облом.
– Ничего не получится, – отрезала продавец, вся в белом, с кружевами на форменной синей шапочке. – Мы продаем материю и тюль на гроб только по талонам. Талоны можно получить по месту работы. Если не работаете – это ваши проблемы. Или принесите справку от профсоюзного комитета умершего. А так, частникам, мы не отпускаем…
Она была румяная и белокожая. Хоть в гроб ложись. И очень принципиальная: то ли дура, то ли вымогатель. Их трудно отличить.
– Никакие деньги брать не буду. Ну и что с того, что завтра хоронить… Не суйте мне свои доллары. Думаете, все можно купить?
От срыва и милиции меня спасла заместитель директора. К долларам она относилась более терпимо, чем ее непродажный продавец.
– В долгу не останусь…
Если ты в беде – это праздник на соседней улице. А на нашей – тем более.
В январе темнеет рано, и я еле нашел в районе подслеповатых частных домов адрес столяра, куда наконец отвез рулоны материала и тюли.
– Обобьем, – сказал мужичок, на мое счастье уже нашедший доски, а главное – сам в добром здравии и настрое. – Что подметать и подшить, так это сватья сделает. У нее и швейная машинка есть. «Зингер» немецкий, не абы что. Завтра к полудню и заберешь.
– В долгу не останусь…
Уже вечером я завез доллары и ключи от нашей квартиры товарищу. Он с женой были единственными в этом мире, кто оказался рядом, и главное – мог ли реально помочь.
– Обменяйте деньги, купите, что надо для поминок, и будьте дома. Я с детьми приеду после похорон.
Единственное, что оставалось и, похоже, не имело простого решения – грузовая машина. Да еще завтра до полудня.
– Я не знаю, где взять, – развел руками товарищ. – Поспрашивал, нет ни у кого. Мини-фургон еще можно поискать в службах быта. Но они все по разнарядкам с утра разъезжаются. Можешь не успеть договориться. Поехали, пока не замело, бензин зальем. А то встанешь посреди дороги, запасов у меня уже нет…
Около двух ночи я добрался домой. Дети спали. На кухне еще не совсем остыла картошка. Жена слушала. Я пил и рассказывал. Рассказывал и пил.
А с утра, по морозцу, поехал к… главному мебельному магазину города. Там всегда стояли грузовые машины. Мебель и гробы здесь в маленьких не возят.
Поймать свободную машину оказалось непросто, даже за деньги.
– Ну, это ж часа на два-три, – неспешно прикидывал водитель, принюхиваясь, как бы не продешевить, по максимуму.
– В долгу не останусь…
У больницы на морозе уже ждал Семен Иванович, замечательный русский дядька, бывший шахтер на пенсии, с которым мать встречалась свои последние годы. Он всегда молчал и только смотрел на нее. И в это утро тоже ничего не говорил, но так же молчал и плакал.
Он и повез ее. В кузове грузовика с надписью «Мебель».
Я с остальными – в машине, на хвосте.
За городом к тому времени разгулялась сильная метель. Январский ветер бесплатно выл, как сто нанятых плакальщиц, и поземка крутилась в воздухе, закрывая все на свете белым пронзительным крошевом.
Работяги опустили гроб, получили свои бутылки и стали забрасывать могилу каменистой мерзлой землей.
– Я пойду, – сказал Семен Иванович, – подожду у машины.
Он стеснялся, что слезы сосульками свисали у него на носу. И еще хотел остаться один. Он один и остался.
Мы встали кругом: пузатая, на седьмом месяце, жена, я и еще трое детей, на ветру и вьюге. Мы охватили друг друга руками, как могли, где доставали. Посреди кладбища, одинокие, но единые. Посреди всего этого гребаного мира живых скотов и мертвых людей.
– Ничего, мы-то есть, – сказала старшая одиннадцатилетняя дочь.
Младшие промерзли, но молчали. Нас было уже много, живых, а будет еще больше. И жить мы должны дольше и лучше.
– Конечно, мы – есть. Я в долгу не останусь…
ЭТА СЛАДКАЯ ЖИЗНЬ
Соседка остановила меня у дома.
– Это, конечно, не мое дело, – комкала она. – Но ваша мать была хорошей женщиной, а я слышала в домоуправлении разговор, что квартиру у вас отберут. Жидовка, мол, умерла, и пусть ее сынок убирается в свою Англию или там Израиль…
Наутро, отправив детей в детсад и школу, я сел на машину и поехал за две тысячи километров – в Минск. Покупать квартиру. То, что из Донецка надо уезжать, для нас было очевидно.
И в лучшие времена люди здесь разительно отличались и от белорусов, и от воркутинских северян. Они и украинцами не были – ни языка, ни национального достоинства, ни человеческого самоуважения. Шпана со всего Союза с провинциальными понтами – друг перед другом. Половина честно вкалывала под землей на шахтах, а другая половина откровенно паразитировала и на них, и на соседе. Зато пили они всегда вместе. Видимо, это и объединяло.
Осенью я не успел найти жилье в Минске. Объявлений было много, цены устраивали, но почему-то, встретившись, когда ты говорил: «Я согласен», начинались проблемы. То еще квартира не приватизирована, то каких-то разрешений нет. Я совершенно не понимал, как живут все эти люди, они чего-то хотят, так и не приняв решения, и стараются получить, но отдавать при этом не готовы.