В противном случае ему придется зарабатывать на жизнь честным трудом, что никакого отношения к журналистике не имеет.
Для осуществления цензуры в демократическом обществе существует институт редакторов. Сюда обычно назначают самых отъявленных журналистов. Их главное качество – хорошая проводимость сверху вниз, а также контроль и учет. Для контроля самого коллектива главный или генеральный редактор продвигает в руководство среднего звена пару самых бездарных соподчиненных.
С одной стороны, они обязаны продвижению, поскольку больше ни на что не способны. С другой – служат буферной зоной между начальником и коллективом. Умных в среднее звено начальник старается не продвигать. Такие со временем могут его подсидеть. Чем, собственно, они и начинают заниматься почти сразу.
Для того чтобы направляющее мнение соответствовало всеобщему, организовываются пожелания снизу или слова благодарности оттуда же. Это тоже называется демократией.
Если ее мало, то пожеланий общественности или трудящихся делается больше.
Органы, которые много и часто говорят о демократии, называются демократическими.
Те, которые смеют критиковать правительство, поскольку сами от него не кормятся, – оппозиционными.
Те, кто еще не нашел спонсора или покупателя, называются независимыми.
Журналист, в отличие от органов, может быть свободным. Но вместе с тем свободным и от своего читателя-зрителя. Таким образом, настоящим журналистом может быть только любитель, у которого есть независимый от профессии источник существования. Поэтому на практике в профессионалах числятся любители, а в любителях – профессионалы.
Что и видно на черно-белых страницах газет и на голубых, извините, экранах.
Некоторые из журналистов промышляют литературой. Самые талантливые, оставив журналистику, действительно начинают хорошо писать. Именно вопреки ей Хемингуэй, Гашек, Ильф и Петров, Оруэлл и Флеминг стали тем, кем стали. В цивилизованных странах журналиста если не всегда уважают, то опасаются.
В иных государствах такого безобразия не происходит. Здесь журналист выступает, скорее, как рекламный агент или сотрясатель воздуха, чем общества. Он знает свое место. А если не знает, то рискует остаться без него. И тогда, глядишь, придется работать руками.
Есть люди, у которых до конца жизни головка не держится. Лучшие их представители и выживают в журналистике.
Те, кто пошустрее, подрабатывают мелким вымогательством. Это называется работой с рекламодателем.
Она ничего не стоит и поэтому лучше оплачивается.
Единственно белой и незапятнанной остается только «желтая пресса».
Именно «желтая пресса» – самая нравственная в журналистике, за что ее почитают в народе и терпеть не могут власть имущие. Она слишком откровенна, что считается неприличным для респектабельности.
Если после всего этого вы еще хотите стать журналистом, то не сомневайтесь – вы им обязательно станете. И пусть вас не мучает совесть. Ее у вас уже нет.
СКОЛЬКО СТОИТ РЕВОЛЮЦИЯ
«Гранма», та самая лодка, на которой горстка революционеров мятежно приплыла на Кубу, стояла под стеклом во дворе Музея революции в самом центре Гаваны.
Людей не было. Только туристы. Но им все равно нечем заняться, кроме как шататься по городу, торговаться с лоточниками, делать удивленные глаза и еще фотографии. Чтобы потом, дома, всучивать их, навязчиво и безотказно, родственникам и знакомым: мол, я и Гавана, я и памятник, вид из окна моего отеля, я на улице или с торговцем. И еще, я в музее. Крокодилов, сигар, Хемингуэя или революции. Какая разница?
Короче, как сказала бы Моника Левински, делавшая минет президенту США прямо в его Овальном кабинете: «Я там была и видела Клинтона без трусов. А вы – нет…».
Рауль, мой кубинский товарищ, сказал, что здесь, в этом музее, до сих пор работает капитан «Гранмы». А ему есть чем поделиться. Именно он когда-то вел яхту с повстанцами из Мексики к легендарным горам Сьера-Маэстра, где и началось вооруженное восстание победившей затем революции.
Я загорелся. Еще бы, самый настоящий герой, из первых, отчаянных. Куба – «си», янки – «но». Венсеремос. Свобода или смерть. «Куба, отдай наш хлеб и забирай свой сахар…».
Мне ничего не надо было придумывать. Я шел на встречу с открытым, как пустой кошелек, но наполненным сердцем: и к Кубе, и к ее людям. Не говоря уже о революции.
В новой России вовсю шла реставрация старых порядков якобы благородной и процветающей столетней давности. Это называется будущим. Пока еще без царя в голове.
А здесь, на острове Свободы, народ, голодный и счастливый, держался за свои завоевания до последней капли крови. По-прежнему красной, а не голубой.
У народа кровь всегда красная.
Показав аккредитацию журналиста, оформленную в пресс-службе за шестьдесят вражеских долларов на две недели, мы попросили служащую вызвать капитана. Он не заставил себя ждать и оказался чернокожим немолодым человеком в полевой форме. Со звездами на погонах.
Я вытащил камеру из рюкзака с портретом Че Гевары и попросил его ответить буквально на пару общих вопросов. Капитан больше интересовал меня не как источник обстоятельной информации о том походе, а, скорее, как свидетель, подтверждающий экспозицию. Все равно такие очевидцы больше, чем положено по тексту, ничего не говорят.
Герой Кубы, в прямом смысле Герой, выслушав просьбу, что-то прошептал на ушко сопровождающей его служащей. А Рауль тоже на ушко сказал мне:
– Он не против рассказать и о плавании, и даже, если надо, о Фиделе.
– Еще бы,- подумал я, проникаясь. – Ведь он выскажется о своей революции, о том, как они ее начинали. Есть чем гордиться.
– Но понимаешь, – продолжил Рауль, шепча, – капитан просит за это 200 американских долларов. И сбрасывать не хочет.
– Но я же не американец. Я русский журналист, типа свой. Пять минут баек и пафоса – это же для Кубы.
Не помогло. Как я ни старался.
Видимо, «свой» – это когда постоянно платишь. Прямо как с женой.
Такого подлого контрреволюционного удара я не ожидал. Отказаться от халявной поездки на курорт Варадеро, чтобы снимать там красоты и красоток, и заодно отдохнуть. С ними. Купить недешевый билет за свой счет, найти кубинского товарища, который учился в Советском Союзе, остановиться у него дома в рабочем районе Ла Лиса – живом, настоящем, а не на сутенерском пятачке отелей для иностранцев, который обычно показывают, зазывая в Гавану. Достать на черном рынке два велосипеда, чтобы мы могли гонять по раскаленному городу и разговаривать с людьми. Ни о чем – об их жизни.
Я хотел увидеть последнюю надежду молодости, не сломленную и не купленную. Так казалось и там, далеко внутри, надеялось. На маленькое и гордое чудо. Реальное, как стены древней Капакабаны. Увидел.
Приличного человека нельзя купить. Но можно продать.
Капитана увели обратно, куда-то наверх. Он выглядел разочарованным. Всегда неприятно осознавать, что опускался зря.
Че Гевара все-таки рано ушел, но, возможно, именно поэтому его помнят и многие уважают, даже не разделяя его взгляды.
Революция как любовь: либо надо рано умереть, либо смириться с предательством.
Третьего не дано.
Третьими приходят воры…
ЭКСТРАНХЕРО
Один человек мне сказал, что свобода – это осознанная необходимость.
– Си, – ответил я по-испански и подумал о том, что свобода – это осознанная необходимость одиночества. Особенно среди трудящихся и их масс.
Тенистая вилла оказалась одной из тайных резиденций Фиделя Кастро. В народе говорят, что всего их около пятидесяти и вождь частенько ночует на новом месте.
Но я-то не знал.
Машины с мигалками вынырнули из щели ворот какой-то тенистой виллы на одной из улиц Гаваны, а рука сама выхватила из рюкзака за спиной маленькую видеокамеру. Велосипед, закачавшись, упал навзничь на асфальт, и я вдруг нутром понял, что произошла какая-то неприятность. И потому даже не повернулся вслед промчавшейся кавалькаде. Но было поздно. Какие-то ребята в штатском, бормоча свои мантры, уже брали Рауля под локоток и одновременно поджимали меня к своей машине.