Выглядят они совсем не по-японски и внешне пошло – неоновые рекламы в виде сердечек и рюшечек, каменные вазы и фигуры полуголых дев в стиле барокко.
Но система необычная.
Здесь внешне вообще никого нет. Даже административной стойки или охраны. Нет и входа с улицы. Пара приезжает на машине в подземный гараж и на табло видит горящие свободные номера. Затем поднимается на лифте и вместо ключа просовывают купюры в щель автомонитора.
Дверь открывается и в зависимости от оплаты – номер в вашем распоряжении. Ни регистраций, ни персонала. Зашли – и вышли.
Снять же обычный номер в гостинице оказалось не просто. Я не мог понять, почему в трех местах, явно не перегруженных гостями, мне отказывали практически сразу. И когда я говорил «номер на двоих», и когда «номер на двоих с товарищем». Они явно принимали меня за иностранца, который хочет переночевать с профессиональной девицей или таким же приятелем.
Пока я это понял…
Номер удалось снять только когда, испробовав все варианты, мы пошли вдвоем и с видеокамерой в руках. Позже подтвердилось, что в Японии очень неохотно дадут место в гостинице или ту же машину напрокат без предварительного звонка – брони. Здесь обо всем надо договариваться заранее.
Было полвторого ночи, когда счастливый раввин помахал нам ручкой. Так мы его и запомнили.
А я выложил полторы сотни долларов за несколько часов нормального сна – до утра.
Вместо ванной в номере стояла большая деревянная бочка с краниками для воды, а также чайник и пакетики чая.
Кровать была узкая, как одиночество японца.
– Втяни живот, – последнее, что я услышал, проваливаясь в ночь.
– Это не живот…
РАССТРЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ
Миша уже давно дедушка. Хотя по виду не скажешь. И не подумаешь. Как и то, что в свои когда-то двенадцать лет его осудили по смертельной статье за шпионаж в пользу немецких оккупантов.
Собственно, поэтому я и попал к нему в первый раз.
С тех пор, бывая в пустыне Негев, непременно заскакиваю в хлебосольные гости: и отдышаться, и поесть домашнего, и поговорить.
Миша и сегодня чечетку в свои под семьдесят отбивает легко и жестко. Как стихи, которые он пишет. О России. А кто сегодня о ней не пишет?
С женой они живут в самом сердце пустыни. Пальмы да жара. В симпатичном таком и уютном городке. Для пенсионеров. Типичном израильском. С красными черепичными крышами и типовыми бетонными пятиэтажками, почти копией советских «хрущевок».
Они и обитают в такой в самом центре тихого города. Благодарные за свою спокойную старость на двоих и обиженные на то, что предыдущий опыт так и остался совершенно невостребованным.
Миша всю жизнь был известным балетмейстером, постановщиком в красочных танцевально-хоровых коллективах Советского Союза, от Сибири до Кубани. А кто лучше поставит казацкие пляски, как не еврей? Но вся эта его жизнь была уже «после».
Во время той войны их небольшой украинский городок при оккупации «очистили» сразу. Мордастые полицаи с белыми повязками прошли по еврейским домам и выгнали всех на улицу, в одну колонну. Пинками и криками.
Люди даже не сообразили, ошарашенные,что происходит. Соседи затаились в своих домах, благодарные, что они молятся иному Богу. Люди всегда благодарны, когда трогают не их, а кого-то другого, рядом. Значит, Бог есть. И Он – с ними.
А этих погнали за околицу, подальше от глаз. Немцы там тоже были, но мало – они, скорее, наблюдали за порядком. «Орднунг» – это же сначала контроль. Потом, увидев, как надо делать правильно, люди сами будут его соблюдать. Они быстро учатся. На то и люди.
Миша был в той толпе, которую гнали, как оказалось, в яму, на расстрел. Это и считалось «очищением». Но по дороге, когда изгнанные еще не выстроились, как положено, в неразберихе, мать сказала ему:
– Беги.
И он нырнул в сторону, в придорожные кусты. Так и остался. Один из всех. Ему было тогда десять лет. И еще он был блондин с голубыми глазами. Это разрешалось.
Всю оккупацию Миша бродяжничал. От села к селу. Страшную зиму сорок первого – в стогах. А потом, где придется. В городе выжить было труднее. Жизнь научила его прятаться, красть и обходить опасность. Люди давали поесть, временный кров и даже работу подпаском. В стороне от всех. Но в основном, он брал сам – и еду, и одежду, и все, что подвернется, по силам. И еще научился бить чечетку. За это подкармливали охотнее.
Беспризорники, военные сироты, тогда сбивались в группы и выживали вместе. Потом опять расходились. У них, у украинцев, все равно где-то недалеко были родственники или хотя бы бывшие соседи. А у него – никого. Только яма близ городка. Да и то уже далеко. Так он и шел по Украине.
Когда вернулись советские войска, в районе Чернобыля Миша прибился к фронтовой кухне. Он был голодный, дистрофичный и выглядел моложе своих немногих лет. Его не гнали, давали поесть. У солдат тоже были где-то свои дети. Но это продлилось недолго.
Однажды немецкая артиллерия накрыла смертельным огнем батарею советских «катюш». Все уничтожили. И стало понятно, что немцев навели. Кто-то из ближнего тыла. Корректировщика стали искать. В числе вариантов вспомнили, что при кухне крутится беспризорный пацаненок.
Так Мишу и арестовали. «СМЕРШ», который «смерть шпионам». Но не киношный, а настоящий. От своих он же не прятался, как от немцев.
В тюрьме, на допросах следователь и словом, и тумаками пытался доказать, что он засланный диверсант, подготовленный врагом. И ему было особенно трудно, потому что, возвращаясь в камеру, он видел в основном старост и полицаев. Из тех самых… И здесь он снова скрывал, кто и откуда.
А следователь хотел отчитаться за успешно раскрытое дело и ничего не слушал. Не помог даже последний аргумент, когда Миша выложил ему на стол свой еще маленький и, к тому же, обрезанный довод.
– Это тебя специально обрезали, перед заданием, – сказал следователь. – Знаем мы, на что способны враги. На любую подлость.
Следователь был честен и принципиален.
Мишу судили. Как положено по закону. За шпионаж в военное время. По знаменитой тогда статье «58-а». И приговорили к расстрелу. Но учли, что пацану всего двенадцать, и смерть заменили десятью годами каторги.
– Ничего, – успокоил следователь. – Вернешься, будет тебе всего двадцать два года.
До суда он не спал ночами – метался. Пацан, а жить все равно хочется. Полицаи его успокаивали. Им было легче. Их редко приговаривали к смерти.
Однако время шло, а его никуда не вызвали и не отправили. Может, таких и некуда было отправлять в лагеря – он не знает. А может, кто-то выше по должности засомневался. Но Миша сидел в той же самой Черниговской тюрьме в общей сложности полтора года. Как враг и шпион. Потом дело его как-то попало к другому следователю, поумнее. Но Миша уже освоился и в тюрьме. Там тоже люди. И тоже – разные. Как везде.
Новый следователь оказался въедливым и настоящим. Он собрал все данные о мальчишке и лично поехал проверять. Наконец, его вызвали «с вещами на выход» и, улыбаясь, сказали честно:
– Во-первых, ты не шпион, извини, что так вышло. И во-вторых, что ты скажешь, если тебя спросят, где ты был эти полтора года?
– Как что? – удивился Миша. – Скажу, что в тюрьме было очень хорошо, прилично кормили и жить очень даже можно.
– Нет, – поправил его следователь. – Ты ничего не скажешь. Ты в тюрьме вообще не был, понял? Не было этого.
Не было – так не было. И его отправили в специальный детский дом, похожий на тюрьму для малолеток. Но только до окончания средней школы. И он пошел строить свою жизнь. И на шахте, и на заводе, а потом, выучившись в профессиональном танцевальном коллективе, балетмейстером-постановщиком народных танцев. Знаменитых в стране хоров. Это было ему ближе, чем балет. У него же была другая школа.