– А как же, – объяснила мне одна из них. – Чтобы свекр мои волосы не увидел. Грех это…
Революцию они поддержали. И даже воевали в этих же краях с мусульманскими националистами. Уже на посиделках бабушки вдруг предложили мне показать «их» песню, о своем и соседнем селе, где поселились, кстати, тоже сосланные русские духовные христиане-молокане. После бодрого запева они неожиданно хором затянули:
– Грянем, ура, чекисты боевые, за новую республику, за новые права…
Советская власть, оклемавшись, отблагодарила по-своему. Кого-то вскоре раскулачили и сослали. Закрыли синагоги, пристроив здания под складские нужды. Как везде и со всеми в стране. Свитки Торы и выброшенные на улицу книги геры попрятали по домам, сохранив. Им также запретили учить иврит. И даже молиться.
Во время войны многие геры были призваны на фронт, и общий памятник погибшим землякам до сих пор стоит в селе. С русскими фамилиями и инициалами. Имена-то у всех еврейские. После смерти Сталина жить стало легче. Они по-прежнему старались не пускать чужаков в село, а их коллективное хозяйство под названием «Красный партизан», в память о временах Гражданской войны, было одним из передовых в Азербайджане. Власти, правда, ходили по домам и брали расписки, что эти странные русские не будут молиться своему еврейскому Богу. Они давали. А что делать? Но молились тайно и свято соблюдали субботу. Правда, иврит забылся, и они уже давно произносят молитвы в переводе на русский язык или читают русскую транскрипцию еврейских молитв.
Все рухнуло, как они рассказывают, после распада Советского Союза. Сначала армянский погром в Сумгаите, затем – в Баку. Из республики в массовом порядке стали уезжать русские – туда, где можно было зацепиться. И евреи, которым разрешили выезд куда угодно. Многие геры уехали тогда в Израиль, Германию, США. Их, как евреев, признавали везде. В начале девяностых в Азербайджане произошел экономический коллапс, усугубленный войной с армянами за Нагорный Карабах. Колхоз распался, поля стали зарастать, работы не было, и практически все молодые и трудоспособные геры разъехались окончательно. Последняя свадьба в их селе была в 1994 году. Немного смешно, но еврейское брачное свидетельство, ктубу, они называют «ксивой». А «хупу», балдахин, под которым женят молодых, – «венчанием». Почти бросаемые дома стали массово скупать азербайджанцы. Новая власть дала людям местную «золотую» землю, колхозное прихватили по дешевке приехавшие из города с деньгами. А из геров в родном селе остались только пенсионеры. Те, кого бросили, забыв, выросшие и устроившиеся где-то дети, и те, кто принципиально отказывается уезжать.
– Здесь, – говорят, – в этом селе наша Родина, наши предки и родители. И мы останемся с ними.
Живут они за счет приусадебных участков и при помощи еврейской благотворительной организации «Хесед» в Баку, которая привозит в общинный дом-синагогу – продуктовые посылки, медикаменты, одеяла – короче то, что жизненно нужно. Их-то за двадцать последних лет осталось менее тридцати человек из примерно пяти тысяч, в основном новых жителей села – азербайджанцев.
– С мусульманами мы раньше не очень сталкивались, – объяснили мне. – Держались сами по себе. Азербайджанцы толерантны к евреям и, значит, к нам. Никаких национальных трений не было и нет. Но в России многим уехавшим повзрослевшим детям пришлось трудно. По паспорту они русские. Русские и есть. А веру иудейскую как там соблюдать? Не поймут.
– Но ведь все ваши мужчины обрезаны?
– Конечно. Как положено по Закону. И не в больнице, – объяснил один из геров. – Старики наши все делали сами. Пацану грудному губы водкой помазали, он закричал. Обрезание сделали, сиську дали. Он замолчал. На другой день уже словно ничего и не было.
Последние геры держатся за свои традиции. Может, поэтому и стесняются признаться, что их не забрали к себе дети. Тогда, на новом месте, соседи сразу увидят и узнают, что эти русские – совсем как бы не русские. А непонятно, как, но евреи.
Дело шло к сумеркам. Надо было возвращаться в Баку – к самолету. Они толпой вышли провожать к машине и долго смотрели, я видел, вслед. Мне было тепло с этими людьми. И легко. И грустно. Но я не почувствовал, что они одиноки. Ни разу, ни с кем. У них, пока живы, есть свои могилки, своя история и жизнь. И таящая на глазах, но еще живая община. Главное, есть своя вера, почти двести пятьдесят лет. Которой три тысячелетия. А с верой не бывает одиноких. Какому бы Богу человек не молился.
РАСПИСКА
Эту уникальную расписку он сделал и отпечатал за свои деньги. Даже с авторским правом, копирайтом. И выкладывает ее каждый раз, когда встречается с женщиной.
Там вкратце написано, что его знакомая, данные вписываются от руки, не имеет к нему никаких претензий и пошла на близость сознательно. Число, подпись…
Эдуард живет в небольшом городке в трехкомнатной квартире, которую снимает по привычке от прошлой жизни. Такую же он снимал, когда жил с женой и дочкой. Они приехали с Кавказа, где семейные традиции довольно крепки. И прожили вместе почти пятнадцать лет. Немало.
В Израиле он, энергичный, нашел работу на заводе, и его зарплаты, в принципе, хватало. Не Кавказ, не разгуляешься, но жить можно. Жена когда-то работала парикмахером. Но в маленьком городке ей нечем было заняться, разве что идти на неквалифицированную работу за копейки, что он, как мужчина, допустить не мог. К тому же она подрабатывала немного на дому, делая стрижки и прически знакомым. Но времени у нее было много. И чтобы не скучала, Эдуард купил ей как-то компьютер. Все-таки общение и информация.
Прошло некоторое время, и он заметил, даже почувствовал, что что-то «не так». У них была машина, подержаная, но надежная, чтоб съездить и к морю, и в магазин, и в гости вечером или в выходные. Как люди с Кавказа, у них было много земляков и поводов для встреч. Однажды он заправил полный бак, но через пару дней заметил, что бензина почти нет. Жена сказала, что ездила далеко, в Хайфу, к сестре. Но почему не предупредила? Он засомневался и залез в компьютер. А там нашел фотки жены и какого-то Игоря. Помоложе и повеселее. Потому как свободного. А жена продолжала охотно ездить в Хайфу, иногда с ночевкой. Какой же смысл мотаться к сестре и через пару часов выезжать обратно? И вообще, это он с утра до вечера торчит на работе, а жизнь проходит. И оказалось, что она у сестры не оставалась. В доме стало жарко. Поругавшись, как-то она расцарапала себе руку, от запястья до вены, затем побежала в полицию и заявила, что он ее избил.
Его забрали, одели наручники. Слушать не стали. По «марокканским» понятиям «русские» – они же звери и пьют водку. Денег на адвоката у него не было, и ему дали полтора года тюрьмы. Стандартный срок за насилие в семье. Особенно для русских. Половина заключенных, как он мне сказал, и были такими же. А дальше сложилось еще хуже. Его престарелая мать не вынесла переживаний и позора, умерла. На похороны его привезли и, не снимая наручников, разрешили коротко проститься. Жена с ним развелась, пока он сидел, и увезла в Хайфу дочь и все остальное. Никто уже не мешал ее любви до гроба.
Он вернулся, пришел на ту же работу, встречается с дочкой, которая выросла и хочет скорее пойти в армию – в самостоятельную жизнь. С отцом ей уже не интересно, а с матерью и ее Игорем не хочет. Так он и живет. Умный, приличный, судимый.