В тех краях, подальше от демагогов, люди росли быстро, из ничего. И вскоре, буквально за десять лет, он вырос до подполковника-начальника. Но и работал, не переставая. Расследовал и наказывал. Он и был такой: бескомпромиссный к злу и мерзости, молодой коммунист, из истинно верующих. Всякие были…
Но меня, что бы ни происходило, всячески поддерживал.
– Вот поэтому, – говорил он, постукивая себя в плечо, – такие, как я, и должны продвинуться. Иначе приспособленцы будут творить, как при Сталине, что хотят и с кем захотят. И так замарали идею…
Верующие – у них свой мир, несмотря ни на что, идеальный.
– Все самые страшные преступления против человечества совершаются во имя его, – отбивался я.
И мы спорили. Но не ссорились. На то и друзья. Ссорятся с чужими.
Она до сих пор не может себе простить, что, как у них повелось изначально, все время защищала их дом и его тыл. И не вмешивалась, когда он работал и работал. И еще – пил. В армии, да еще на Севере, это было очень часто. С его-то язвой. Но он рос.
Тогда редко в начальники выскакивали, как черт из табакерки. Раз – и из шестерок в короли. Тогда все-таки был отбор, профессиональный и по восходящей. А он умел работать и разбирался в каждом деле на совесть. На Севере за это уважали. К сорока годам он уже был полковником. И однажды ему предложили выбор: переезжать в провинциальный центр, не очень далеко от Москвы, или, уже генералом, на Дальний Восток. При любом раскладе такая вот удачная карьера. И она, в свои тридцать с хвостиком, фактически становилась генеральшей. Уже с двумя подрастающими детьми: мальчиком и девочкой.
Из-за детей они решили поехать поближе, тем более родные в Москве. Все рядом. И получили от государства большую благоустроенную квартиру в новом доме, в центре. С видом на старинный храм с золотыми куполами под самое небо. И вновь у него продолжилась сплошная работа. Новое место – новые и люди, и уклад, и проблемы. Но все было просто здорово: и дом, и деньги, и дети, и звезды на погонах. Жизнь, правда, катилась нервная. Но как у всех, кто работает не только для себя. Всякое бывало…
Но вдруг, лихорадя и обновляясь, как ему казалось, страна, в которую он верил, распалась в одночасье и превратилась в недоразумение. Полковник там или генерал – это же далеко не самый-самый. Над ним еще ого-го сколько регулировщиков. Со звездами и без. Это такие, как он, оказались без царя в голове. Они и отстали в атеистическом прошлом, веруя.
Он работал и переживал, и все-таки надеялся, что человеческая пена, взлетевшая, не застрянет надолго, сдуется, а добро восторжествует. И обновленная страна его полетит дальше и выше, а не к чертям собачьим. Такая в нем жила идея. Он был не только настоящий друг, но, наверное, и настоящий полковник. Почти генерал.
Однажды он приехал домой и сказал жене собираться в гости, а потом, пройдя несколько шагов, вдруг повернулся, захрипел и упал. И черная струйка крови выползла из-под его губ. И язва оказалась ни при чем. Не случайно, видно, в Беларуси говорят: «Не бери до головы». А он брал. Вместо взяток, чтобы долго и хорошо жить.
Ему было всего сорок четыре года. Или даже сорок три.
И ее жизнь рухнула в одночасье. Была бы психически правильная, нашла бы себе новую партию. Жизнь -то продолжается. Но она была стройная, молодая, при пенсии мужа, в большой квартире. И еще – беспартийная. Во всех смыслах. Она была другая. Настоящая. И любила его, была благодарна и пилила себя нещадно, что не уберегла, молчала, когда он работал до темна и принимал чью-то судьбу близко к сердцу. И еще задерживался с коллегами, расслабляясь.
Денег, поскольку жизнь резко дорожала, становилось все меньше. Дети подрастали, и она чуть не сошла с ума, когда у сына открылась смертельная болезнь. Пришлось отдать все, чтобы найти и организовать ему спасительную операцию. И в дом, их дом, она никого не пускала, жила одна, с детьми и его фотографиями. Один на один с миром, уходящим в прошлое, как друзья мужа и старые знакомые. Давать-то ей было нечего. Время катилось и катилось. Вверх – по годам человеческой жизни и вниз – по ее ценностям.
Дети выросли. Дочка оказалась умницей. Нашла возможность и знания поехать учиться во Францию. Мать отдала ей последнее. Там дочь встретила любимого человека. Доброго и обычного. Не «фона», не пэра, не банкира и не графа «де ла»… Как это обычно в кино, у героев нашего времени. Молодые начали строить свою жизнь. Спокойную и не простую. Простая – она ведь уже не жизнь, а телевидение.
Сын оказался совсем не похожим на отца. Более современным. Ему хотелось денег, а их вне дома не давали. Заработать – трудно и неблагодарно. Это же день за днем ходить надо, а получать на существование. По телевизору учат, что так неправильно. Стать приличным бандитом или провернуть дельце, обмануть, схватить – и прыгнуть в сторону, чтобы потом остепениться и начать уважаемую жизнь, он не смог. А когда ничего не можешь, надо жениться. И он женился, повторно, тоже на современной и продвинутой. Чай, не дурак.
И сегодня они выставили матери ультиматум – мол, хотим квартиру, последнее из реалий, что у нее осталось. Большие, как оказалось, деньги. И поэтому часть от этой самой квартиры их не устраивает. И она здесь тоже. Им же еще жить надо, не то что ей, пятидесятилетней.
Мы еще долго говорили. И о Нем, когда-то далеко не полковнике, и о ней, и о детях, которыми нас Бог награждает и порой наказывает. Непонятно, за что. За все хорошее, наверное.
– Почему я его не сберегла? Любила очень, боялась помешать. Думала, так будет всегда.
Один человек мне сказал, что быть вместе с любимыми – это бесценный дар.
– Бесценный, – согласился я и подумал: «Потому и не ценим».
Но ничего не сказал. Нечего.
Береженого Бог бережет. С ним и остаемся…
ПАТРИОТКИ
На втором этаже лондонского омнибуса впереди сели две русские женщины.
– Я, конечно, патриотка, – сказал одна, когда они сначала обсудили косметику, которую она продавала. – Это сегодня надо. Но в Россию не поеду. Там вместо одних жлобов пришли другие, такие же, только с лосьонами. А как твои картины?
– Пишу. В свободное время. Но его мало. Целый день забирает работа в кафе. Отнеси, принеси. Дома некогда уборку сделать. Иногда и желания нет.
– А ты попробуй всунуть их в свое кафе. Хозяину – интерьер, а тебе бесплатная галерея. Зачем тебе малевать, если это не приносит денег?
Один человек мне сказал, что художника может унизить каждый.
– Зато ты такой – один. А это больше, чем много,- ответил я и подумал: «Человека нельзя унизить, если он сам не почувствует себя униженным».
МУЖСКАЯ СОЛИДАРНОСТЬ
Кот порвал в комнате все, что можно. На лоскутки и нити. Как слова, которые говорят люди, когда им кажется, что надо говорить. Все равно что или о ком, только бы не молчать. Иначе страшно.
Страх тишины – в ее необходимости прислушаться к себе. А это нередко скучно, стыдно и даже опасно для здоровья.
Котам легче, они не умеют разговаривать с собой и слушают только тревоги окружающего их мира, нюхают тишину, кокаинясь от покоя, и порываются активно жить, когда стукнет в голову застоявшаяся, как будни хозяев, одуревшая семенная жидкость. Прямо как у людей.
Только они рвут душу, а коты – окружающее. Но тоже с затаенной радостью мстителя. Скорее даже мстительницы.
Такая у них, кошачьих, натура.
Кот рвал материальное почти молча, мурлыча от удовольствия. И в доме, и на мне.
Его когти выплывали, словно маникюр, охватывающий очередной бокал вина и победно чувствующий красное, примитивное и что-то блеющее там, за стеклом. Типа, мужское. Еще один кусочек теплокровного счастья.
Краткосрочного, как отпуск многоженца.
А кот… Надо же ему куда-то соваться, млея. Дом – это его единственный сераль. И одновременно гарем для горемыки.