— Ладно, — Костя шагнул на проезжую часть, — подождите меня здесь, пожалуйста, я быстро.
Костя мгновенно, как он это умеет, исчез, а мы остались стоять на тротуаре. После этого мы не видели его пять дней.
Через десять минут после исчезновения Кости нас попросили куда-то пройти. В тот момент мы беседовали с каким-то алкашом, преподавателем филологии. Спокойные и уверенные полицейские подхватили нас под локти и затолкали в серый КамАЗ.
В автозаке оказалось темно и людно. Ощущение было странное — никогда еще я не находился в одном помещении с людьми, лиц которых невозможно разглядеть. Про собравшихся я знал лишь одно: где-то среди них находятся Илья и Герман. Через пару минут мы нашли друг друга по голосам и придвинулись поближе — у Ильи еще оставался коньяк.
Сколько человек набилось в наш отсек, определить не удавалось. Я слышал лишь голоса, почти сливавшиеся в гул, как в зале перед театральным представлением. Я знал, что рядом со мной живые люди, но, не имея возможности их увидеть, ощущал себя случайно забредшим в потусторонний мир. Правда, я сидел у входной решетчатой двери, так что омоновцы по другую от нее сторону немного смазывали это ощущение. Автозак был набит битком, и теперь они явно скучали без работы, как усердные лесорубы, неожиданно для самих себя спилившие последнее в мире дерево.
В общем, менты молчали, а арестованные, напротив, вовсю трепались. Кто-то жаловался, кто-то требовал, кто-то острил:
— Я не могу! Мне надо на учебу! Сколько они нас продержат, а?
— Девушка, это снова я! Срочно соедините меня с дежурным по городу! Меня арестовали, а ведь я предупреждал! Алё…
— Будет п-прикольно, если они нас сразу в Сибирь у-увезут. Говорят, там по-прежнему нужны о-образованные люди…
— Да нет, увезут куда-нибудь за МКАД и выбросят.
— С моста.
— Девушка, это снова я! Я требую, чтобы вы меня соединили с дежурным по городу! Не вешайте трубку, я не собираюсь объяснять все снова новой девушке! Алё…
— Блин, вырубите там кто-нибудь этого радиста. Достал уже.
Кто-то, будучи изрядно навеселе, говорил оживленно, как бы пытаясь в чем-то переубедить всех собравшихся:
— Нет, я вообще шел с презентации, т. е. с конференции! Набухался там в жопу! Шампанское с собой нес.
— Милостивый государь, — говорю в темноту, — а шампанское еще при вас?
— Не, бля, уже выкушали-с.
Через пару месяцев Юля Варенцова снимет про нас фильм, который будет называться «Белая гвардия» и который так и не попадет в телеэфир. В этом фильме будут такие слова: «Директор по развитию творческого центра Федор Николаев и представить не мог, что в тот день, пятого декабря, не вернется домой. Он шел с бизнес-конференции и увидел какое-то скопление людей…»
К слову сказать, я редко бываю самим собой. Всю жизнь я притворяюсь кем-то другим. Не кем-то конкретно, типа Брюса Уиллиса или, скажем, Майка Майерса. Нельзя сказать, что я играю какие-то конкретные роли, хотя и это бывает. Здесь дело в другом. Я как бы пытаюсь соответствовать некоему образу, возникновение которого в сознании окружающих для меня наиболее желательно. При этом на их мнение мне в известной степени плевать. Главное, чтобы оформился образ, и последовала соответствующая реакция. Так, к тридцати годам я прослыл хамом, романтиком, свиньей, честным парнем, треплом, циником, рассказчиком, ловеласом и, наконец, мудаком. Герман как-то пошутил, что у Тёмы, мол, нет собственной личности, а все, что мы таковой считаем, выдумано им самим. Герман-то думал, что это шутка…
Короче, образ политзаключенного мне сразу понравился. Видимо, во мне очнулся романтик — диссидентство, Бродский там, Солженицын, Довлатов, все дела… Ментам их собственный образ тоже пришелся по вкусу. Они, как и мы, были слегка возбуждены и время от времени даже перешучивались. Все правильно, думал я, одно ведь дело делаем: вы сажаете, мы сидим…
Упитанный омоновец поинтересовался у меня:
— И сколько те заплатили за участие в митинге?
— А сколько, — говорю, — обычно платят?
— А чё, думаешь продешевил?
Омоновцы дружно заржали, а я почему-то подумал, что животный мир хоть и жесток, но прекрасен, ибо в нем нет места ненависти. Ведь нельзя же испытывать ненависть к горилле или таракану. Их можно бояться, но ненавидеть нельзя. Впрочем, по странному совпадению, ненависть оказалось совершенно невозможно испытать и к омоновцу.
Ехали мы долго. Коньяк успел кончиться дважды — сначала у нас, а потом и еще у кого-то там, во тьме. Минут на двадцать мы встали в пробку. Во мраке засветились экраны оснащенных GPS-антеннами коммуникаторов. Все наперебой стали подсказывать ментам пути объезда. Буквально: