— Иванкин!
— Есть такой. — Отвечал Илья.
— Азаров!
— Здесь. — Отвечал Артем.
— Николаев!
— Имеется. — Отвечал Федя.
— Черников!
— Я. — Отвечал я.
— Заль… зар… зальц…
— Зальцман! — выкрикивал Саша.
— Зальцман! — повторял мент.
— Здесь! — добросовестно отвечал Саша.
Нас заставили сдать личные вещи: сумки, книги, часы, телефоны, ремни, галстуки и шнурки. Все остальное оставили. Правда, среди нас оказался человек под названием Котов, который вместе с личными вещами умудрился сдать собственное достоинство, при этом изловчившись пронести в обезьянник телефон с интернетом. Он пытался заискивать с ментами:
— Понимаете, я представитель молодежной партии такой-то (не помню название), это как «Единая Россия», только для молодых.
Полицейские смотрели на него с презрением. Никто из них, как выяснилось позже, не голосовал за единороссов.
Нас посадили в клетку. Не знаю, на скольких человек рассчитан стандартный обезьянник, но двадцать восемь особей репродуктивного возраста помещаются в нем с трудом. Насте уступили место на скамейке. Саша примостился рядом. Герман сел на пол в углу и предался медитации. Мы с Ильей и Федей затеяли оживленный спор о будущем России, прижавшись к решетке. Артем и Антон присоединились к нам. Котов сосредоточенно молчал. Небезызвестный микроблогер Бушма постил что-то в «Твиттер». Радист, мы видели его по другую сторону решетки, что-то кричал в телефонную трубку. Телефонный аппарат висел на стене напротив поста дежурного. Радиста сопровождали двое полицейских. Они беспрестанно зевали. Вдруг рядом со мной какой-то рыжеволосый парень схватился за живот и начал стонать. Сначала тихо, а потом все громче. Разговоры смолкли. Герман открыл глаза. Бушма нажал «сэнд». Котов неожиданно вскочил.
— Что с тобой? — спросил Котов. — Тебе плохо?
— Скорую, — простонал рыжеволосый. — Почка…
Глава пятая.
Первая ночь
Костя сидел на ступенях ОВД. Внутрь его не пустили. Костя переживал. Вернувшись из уборной, он, естественно, не обнаружил нас там, где оставил. Тогда он позвонил Герману, и ему открылась абсурдная правда: друзья арестованы. Костя поехал к полицейскому отделению. Теперь он сидел на холодных ступенях и чего-то ждал. Стемнело. Фиолетовое московское небо сочилось какой-то сырой липкой дрянью. Становилось холодно. Во дворе отделения было мрачно и тихо. В углу, возле гаражей, курили четверо пэпээсников. У ворот, за рулем казенной «пятерки» спал водитель. День заканчивался наименее предсказуемым образом, дальнейшая перспектива просматривалась неотчетливо: идти домой странно, сидеть здесь глупо. Между тем в ворота ОВД вошел какой-то парень. Он подошел к Косте и присел рядом.
— Миша, — сказал он и протянул широкую короткую ладонь.
— Костя, — представился Костя.
— Ну чё там? — спросил Миша и кивнул в сторону входной двери.
— Сидят. А у тебя там кто?
— Кореш. Точнее, соратник.
— Сочувствую.
— Да ничего, выкрутится. Не впервой.
— Что, часто попадается?
— Бывает, — равнодушно отозвался Миша, — работа такая.
— Что за работа?
— КПРФ, — загадочно ответил Миша и напрягся, прислушиваясь.
Костя услышал вой сирен «скорой помощи». Во двор участка въехала неотложка. Сосредоточенные медики в зеленых халатах торопливо взбежали по ступеням ОВД и скрылись за серой бронированной дверью. Через десять минут они вынесли на улицу корчащегося от боли рыжеволосого парня. Врачи бережно погрузили его в машину, захлопнули дверь и уехали.
— Ну, вот, — сказал Миша, — кажись, выкрутился.
— Что с ним? — поинтересовался Костя.
— Да ничего. Прокатят до больнички и отпустят на все четыре стороны. Пойду я, мне его еще домой везти. Миша ушел, а Костя остался думать о превратностях политической борьбы, жизненном опыте и страшных тайнах, скрытых за тяжелой аббревиатурой КПРФ.
Мы не спали всю ночь. Нет, нас не пытали шансоном, не ослепляли ярким светом и даже не оскорбляли. О нас просто забыли. Никакие обвинения нам предъявлены не были. Никакие разъяснения не были даны. Нас просто оставили в покое. Всех несовершеннолетних отпустили. Их забрали родители. Через час после оформления появился Радист. Его втиснули в нашу клетку и пожелали спокойной ночи. Радист оглядел присутствующих безумными глазами, улыбнулся, произнес: «А в тюрьме сейчас макароны», — и устроился у параши. Я стоял у решетки, и дежурный спросил меня заговорщицким шепотом:
— Слушай, по-моему, этот Челентано совсем ебнутый, а?