Эта манера босса полемизировать с самим собой, расточая свое сомнительное красноречие по поводу и без оного, с некоторых пор начала раздражать меня в Родионе Потапыче. Раньше тягой к беседе с самим собой он особо не отличался. А переменился же он, – ну конечно, дорогие мои! – после рождения долгожданного первенца.
– Я думаю, босс, – произнесла я, – что вам все-таки придется связаться с драгоценными своими друзьями из ФСБ, угрозыска и прокуратуры, чтобы выяснить, кто такая эта девушка. Если это удастся сделать, то будет какая-то зацепка.
– Есть вторая зацепка, – сказал Родион. – Совершенно очевидно, что этот, с позволения сказать, исторический фильм снят профессиональными людьми, на серьезной студии и с применением приличной аппаратуры. Это же не какая-нибудь бытовая порнуха, которую можно снимать, имея в наличии творческий минимум: самую простенькую видеокамеру, пару шлюх да уголок жилплощади, на котором можно приткнуться. Тут работала целая студия. Я предлагаю вот что: ты пока что организуешь наиболее отчетливый портрет нашей… гм… потерпевшей – лицо, потом в полный рост… конечно, только без тех кадров. А потом сделаешь нарезку кадров из фильма – пропустив сама знаешь что – и поедешь на киностудию.
– Консультироваться со специалистами? И что они мне скажут? – скептически произнесла я.
– Ничего особенного они тебе, конечно, не скажут. И меньше всего следует рассчитывать на то, что они прямо сразу назовут тебе какие-то конкретные имена: оператора, режиссера… актеров этих милых… да-с…
– Понятно.
– А я пока займусь установлением личности этой девушки. Да… чуть не забыл! – Он повернулся ко мне и добавил:
– Просмотри семейный архив Кравцовых. Полюбуйся на Марка Олеговича. И на его окружение – тоже посмотри хорошенько…
Три следующих дня протекли в тягучих, изматывающих, бесплодных и бессмысленных поисках: Родион, который говорил о «краткосрочном» допуске к базе данных ФСБ, копался в громадных компьютерных архивах, стекающихся со всей страны, был зол и озабочен, волосы стояли дыбом, а рот кривился так, будто он раскусил лимон и никак не может избавиться от этого кислого привкуса. «Друзья из ФСБ», судя по скупым репликам босса на этот счет, нервничали не меньше его: допуская штатского и номинально совершенно чужого человека к ведомственному компьютеру, они рисковали получить дикий нагоняй от начальства.
Первый день в базе данных рылся эфэсбэшник Саша, он сцеживал информацию параллельно с вишневым киселем, который очень любил, но никак не мог добраться до той персоналии, что требовалась.
Время от времени компьютер выкидывал варианты девушек, до ужаса напоминающих нашу, но то фигура не совпадала, то лицо несколько не соответствовало данному, а то и просто: биография предложенной компьютером дамы вовсе не подходила под то, что требовалось, и оказывалось, что «пропавшая без вести» жива и здорова, живет по адресу такому-то «с серьезным, умным мужем», как говорится у кого-то из классиков.
Босс сам пробивал предложенные варианты, но на второй день явился в «контору», выбил себе пропуск и сел за компьютер, за день до того затерзанный эфэсбэшником Сашей. Два дня он рылся в данных со всей возможной свирепостью и упорством, какие только были отпущены на его долю богом. С большей свирепостью Родион Потапыч мог рыться только в собственной шевелюре, по которой давно плакала машинка парикмахера.
В то же самое время я, как загнанная землеройка, носилась по московским киностудиям, отлавливала каких-то странных, усталых людей и буквально заставляла их просматривать нарезку кадров из фильма, отражающих манеру съемки и игры актеров, но отнюдь не содержащую в себе описанные выше ужасы.
Только один толстый небритый мужчина, который, как оказалось позже, был знаменитым оператором, прищурился на кадры, где героиня идет по пристани с высоким парнем, по сюжету являвшимся ее любовником, обвиненным в ереси, и сказал:
– А… знаю.
– Что? – встрепенулась я, уже потерявшая надежду вытрясти из этих кинематографических мужей что-либо более существенное, нежели профессиональные характеристики манеры съемки, освещения и выбора антуража, которые все равно мне ничего не говорили и к разгадке не приближали. – Что вы знаете?