— Джеки, — мама заглянула мне в лицо и улыбнулась. У нас были одинаковые карие глаза. Она передала свой цвет мне. Может быть, если я, как она, не только снаружи, но и внутри, то (при удачном стечении обстоятельств) я буду жить дольше папы. Я чувствовал себя обязанным ей. Теперь мне было холодно, и я с радостью ощутил ее теплые губы на моей щеке.
— Все в порядке, — сказал я. — Вовсе не обязательно было вытаскивать меня. Я не хочу умереть. Я просто думаю об этом.
И я не понимал, не помнил, как могло быть иначе. Каким образом раньше я умудрялся забывать о том, что придет день, когда меня не будет, когда я перестану существовать, исчезну навсегда со всеми своими особенными, неповторимыми чертами? Зачем создавать столько разных людей, если все они обречены пропасть пропадом?
— Это ненормально? — спросил я. Мама покачала головой, свет коснулся бочков ее жемчужных сережек, сделав их прекрасными.
— Ты просто взрослеешь, Джеки. И ты многое пережил. Это пройдет.
Потому что все проходит. Я был уверен, что в свои шестнадцать, будучи инфантильным и беспомощным почти во всем, что касается реальной жизни, знаю все о ее обратной стороне. Может, мне хотелось бы иметь парочку живучих иллюзий, но они лопнули, как лобовое стекло легковой машины при близкой встрече с фурой, когда я узнал, что мой папа умирает.
Так вот, теперь я понимал: люди занимаются любовью в надежде спастись от смерти, но способны только произвести еще одно существо, которое тоже умрет. Так что дети — это не бессмертие, это — умножение смерти. Маленькие дети реже умирают, но не нужно забывать, что они вырастают и стареют, а затем долгое время лежат в земле, пока и след не простынет всех этих тел.
У мамы на воротнике платья, с двух сторон, камеи с черными силуэтами роз, я сосчитал шипы на стеблях, загадав, что проживу столько-то. Десять, по пять на каждом стебле, то есть, двадцать шесть моих лет в конечном-то итоге.
Я подумал, а если все уже началось? Мне казалось, я мог ощущать, как внутри меня начинают движение к смерти клетки, как сбивается программа, и они меняются, становятся чем-то иным, чем я, тем, что меня убьет. Смерть — это страшно, в конце концов, большинство наших кошмаров и сводится к ней, но рак — страшнейшая из страшных смертей. В мире все чужие, и ты один, но тут появляется нечто в тебе самом, твой главный внутренний враг, искаженный ты.
Это пожирает тебя изнутри и, в конце концов, остается задыхающаяся от боли сухая оболочка с блестящими, бессмысленными глазами, которую уже никто не может любить.
Я не любил своего отца в его последние дни, он пугал меня, и мне казалось, что смерть передается с воздухом, которым он дышит, стекает по тонким губам, когда мама поит его водой, ударяется об потолок с криками, когда обезболивающее перестает действовать.
За магическим, стерильным пространством больницы все было зелено, набухало жизнью, и когда мы с мамой выходили, пропахшие будущей смертью и лекарствами, мне хотелось мороженого, и я этого так стыдился.
Я не любил его, потому что мне предстояло его потерять, и с этим ничего сделать было нельзя. Я знал, что он не будет пускать со мной воздушных змеев этим летом, а следующим мы не поедем в Сан-Франциско, и он никогда не проводит меня в колледж. Я готовился терять его, любить было нельзя.
Мама сказала:
— Сегодня приедет твой друг, Джеки.
Я вытащил из сливного отверстия пробку, посмотрел, как вода устремляется вниз, подождал водоворота.
— Ага. Тебе точно не сложно, мама?
— Нет, совершенно нет. Я буду рада, если этим летом рядом с тобой будет друг, который тебя поймет.
Потому что прошлое лето утонуло в наших с мамой слезах, и теперь нас снова окружала эта навязчиво-сочная зелень, декорация папиных последних дней.
— Целых три месяца? — спросил я. — Ты не против, чтобы чужой человек жил с нами все лето?
Она мягко улыбнулась, покачала головой. И я ее понял (мы всегда понимали друг друга). В этом доме нужен был третий с его шагами, тарелками, сердечным ритмом, пусть не тот, кого теперь так не хватало, но кто-то, кто заполнит пустое пространство на его месте. Так мне было почти не стыдно.
Я снова почувствовал это движение внутри (нет, не движение в прямом смысле, скорее некий потенциал, возможность к смерти, спрятанную в каждом моем органе). Я сказал:
— Таблетки.
Мамина рука скользнула к пачке, я слушал скрип блистера, смотря, как в сток уходит вода. Вниз, вниз, в темноту мира всего отвратительного. На маминой ладони (поверх красных полумесяцев, оставленных ногтями, подарков бессонных ночей) лежали разноцветные, красно-белые капсулы. Я взял стоящий на бортике ванной стакан с содовой, и мама передала мне таблетки, я принял их с бережностью, как драгоценные камни.