Я знал, что это — обманки. Безрецептурные витамины и биодобавки, обещающие очистить кровь, предотвратить рак, вернуть бодрость, наладить жизнь, найти работу и помочь свалить к черту из родительского дома. Бородатая шутка, по крайней мере с щетиной, я ее точно где-то слышал, но несмотря на возраст — забавная. Я засмеялся, когда мысли так резко свернули в какую-то странную сторону (идиотский переулок), проглотил таблетки одну за одной.
Я знал, что они не выдворят из моего организма искаженную, бесформенную, полуживую часть меня, но они, для начала, унимали невыносимую тревогу. Ради этого я готов был слизывать их с пола. Эта метафора много для меня значила.
Когда я принимал таблетки, мне казалось, я покупаю себе секунды. Из секунд складываются минуты, из минут — дни, и так, может быть, я накину себе, в конечном итоге, пару лет здесь, на этой земле.
Вылезая из ванны, я наступил на старый, отсыревший коврик, когда-то на нем были изображены лилии, теперь они потускнели, контуры почти стерлись, и цветы превратились в облака на зеленых стеблях. Я замер перед старым зеркалом в серебряной раме. На картуше были инициалы папиного прадедушки, заказавшего его когда-то. Серебро почернело от времени, и зеркало было изгнано из родительской спальни, затем мама сжалилась, и с чердака оно попало в ванную комнату. Зеркало запотело, и я подался к нему, провел ладонью по поверхности, словно гладил норовистое животное, и увидел нас с мамой. Мы были во всем сходны, и во всем противоположны. На мне не было одежды, а на маме — длинное, удушающе-закрытое платье. Она улыбалась, а выражение моего лица было напряженным и тоскливым. Мальчик и женщина, мать и сын, вся эта бездна между нами, которую нельзя переступить, чтобы понять друг друга, в то же время отступала перед внешним сходством. У нас были одинаковые карие глаза, одинаковые веснушки (в детстве мама говорила мне: Бог поперчил наши носы, и я смеялся, а потом стал старше и понял, что это набор генов, никакой магии), одинаково острые подбородки и одинаково забавные носы. Мама была хорошенькой и маленькой, в ней осталось что-то детское, навевающее смутную печаль.
Я взял полотенце и стал вытираться.
— Ты точно не злишься? — я повторил свой вопрос, потому что мамин предыдущий ответ вдруг перестал быть надежным.
— Я просто хочу, чтобы ты был в порядке, Джеки.
Она взяла мой стакан и допила содовую, закрыла книжку с золотистыми узорами трав и большими стрекозами, замершими над названием.
Мамин палец уперся в бортик ванной, прошелся, словно снимая тонкий слой пыли со старой фотографии, то есть с ностальгическим ужасом. Мама сказала:
— Почти год. Это критическая цифра. Нам должно стать легче, малыш Джек.
Всегда нам, всегда она и я, никогда только она, никогда только я. Она верила в то, что я слишком хрупкий мальчик, чтобы такое пережить. Это было не просто убеждение, с ним она могла бы держать ответ перед Господом. Мама была искренней и саморазрушительной, когда пыталась уберечь меня от мира. Наверное, мне стоило бы переживать о том, что мы связаны слишком тесно, но я волновался только о таблетках, замедляющих движение внутри.
Я вдруг улыбнулся, у меня получилось обаятельно и тепло, так показало зеркало.
— Все налаживается, мама, — сказал я. — Мы справляемся.
Я смотрел на свои зубы и видел все пропущенные встречи со стоматологом. Симпатичные, кривоватые зубки, белые и острые, они помогли мне понять, что я еще ребенок. У меня должно быть много времени.
Если вдруг чего не приключится.
Я оделся, еще раз прошелся полотенцем по волосам.
— Я пойду его ждать.
— Должно быть, еще идет дождь.
С мамой было сложно говорить, казалось, у нас в руках разные сценарии, и реплики иногда только внешне, по счастливой случайности, сходятся. Я чувствовал к ней сильную, физическую привязанность, она могла утолить мою боль и умерить страх, но я не понимал ее, мы говорили на чужих друг другу языках и на несхожие темы. Она была для меня всем, и в то же время я не смыкался с ней, как собеседник, всегда оставался зазор, в который вползало раздражение.
— Я посмотрю в окно.
— На обед я приготовлю вам вишневый пирог. Кажется, еще осталась консервированная вишня.
Я вышел в прохладную темноту коридора. Мне было обидно — лето началось, и оно оказалось холодным, день за днем лил дождь, он смывал все краски, и я боялся, что, в конце концов, мир станет белым, как пустой лист.