В общем, на это лето у меня осталась одна надежда — что он приедет. Он ведь обещал. Я вдруг засомневался в этом (я во всем хотя бы иногда сомневался), и мне срочно понадобилось его последнее письмо.
Дом у нас был старый, он реагировал на каждый шаг, мама называла это музыкой половиц. Я побежал к своей комнате, изымая из каждой деревяшки по скрипучей ноте. Но даже за музыкой половиц я слышал шум непрекращающегося дождя. Крыша непременно не выдержит и протечет, на чердаке размокнут все мои забытые игрушки и бабушкины платья, и папины, папины, папины вещи.
Прежде наша семья считалась очень богатой. Папины дальние родственники когда-то основали Дарквудс, и пусть это только крошечный городок в штате Огайо, мне было приятно, что мы — часть истории. С тех пор прошло много лет, и наступили не самые лучшие времена. Пока папа существовал, мы жили сносно, но теперь мы с мамой остались вдвоем, и нам нужно было продолжать бороться, чтобы позволять себе этот большой, набитый антиквариатом дом.
Я понимал ценность всего этого.
Хотя иногда мне хотелось в маленький домик с садом, который не придет в запустение без садовника. Тогда мы могли бы больше не экономить, и маме не пришлось бы штопать чулки и работать на Форда.
Жизнь наладилась бы значительно быстрее.
Окно в моей комнате было приоткрыто, я кинулся вытирать мокрый подоконник, хотя спасать там было нечего. Из сада доносился запах влажных белых цветов, в небо ударил гром, и я вздрогнул.
Тяжело же ему будет добираться в такую погоду.
Я открыл ящик стола (старый, старый стол, тоже заслуга какого-то именитого предка, великого белого Хендерсона), вытащил письмо, и передо мной тут же возникла чехарда его букв. Я и не представлял, как волнуюсь. Письмо тряслось у меня в руке. Все лето зависело от этих секунд.
"Привет, Джек! Надеюсь, ты получишь это письмо до того, как я окажусь в Дарквудсе, штат Огайо, без малейшего понятия о местной культуре и климате. Шучу, разумеется, в мире нет решительно ни одной вещи, о которой я не имею понятия вовсе. Может быть, я склонен согласиться на поездку в Дарквудс, штат Огайо, потому как в мире осталось слишком мало загадок. Представлял бы ты, мой дорогой друг, как я мучительно скучаю в этом душном городе. Знаешь ли ты, Джек, что у евреев национальность определяется по матери, а у русских — по отцу? Мой отец — еврей, а мать — русская, поэтому я воистину безродный космополит, и не могу пойти получить удовольствие ни от антисемитизма, ни от русофобии. Остается читать книжки и беседовать с умными людьми, а это слишком быстро превращается в рутину. Меня, как и все прогрессивное человечество, одолевает тоска по невозможности подвига в этой версии реальности, однако "Кока-кола" несколько утешает эту тоску, благодаря запредельному содержанию сахара и идеологической нагруженности. Это письмо будет коротким, потому что я вдохновлен перспективой и немедленно преступлю к реализации задуманного, сначала при помощи дипломатии, затем при помощи авиасообщения и, наконец, при помощи междугороднего автобуса или такси. Помолись за меня Господу, свободному рынку и славному актеру Рональду Рэйгану, или что там является вашей версией Ленина и Маркса. Если все пройдет хорошо, я прибуду двенадцатого июня, вероятнее всего, в первой половине дня. У мира каузальная природа, и причинно-следственные связи, которые отчетливее проявятся за эту неделю, могут попытаться меня остановить (особенно следствия, они опасны!). В таком случае я позвоню тебе и сообщу прискорбную новость лично, умоляю тебя, не разрыдайся в телефонную трубку, мое бедное сердце этого не выдержит, ведь, держу пари, я твой единственный друг, и я всегда преисполнен к тебе сочувствием и жалостью. Вот и все, я становлюсь отвратительным, это верный признак того, что письмо пора заканчивать. Не буду спрашивать, как твои дела, и что ты думаешь об эпистемологии Айн Рэнд, потому как это мы обсудим при встрече, словно настоящие, всамделишные друзья. Как странно думать об этом!
До встречи, Джек, до свиданья, до двенадцатого июня, до начала лета, которое я могу, теоретически, совершенно испортить.
Твой друг, в перспективе нахлебник, от которого ты захочешь избавиться,
Айвен."
Я прочитал вслух строчки, говорившие о его приезде, и мой голос почти убедил меня. Мы с Айвеном переписывались уже без малого год, и мне казалось, я знаю его, как никто другой, в то же время, мы еще не были знакомы. Айвен говорил (писал!), что в этом и состоит парадокс эпистолярного жанра, мы показали друг другу только тех себя, какими мы хотим быть, никакого "третьего смысла", никаких неожиданностей, ничто не выходило из-под контроля. Еще Айвен говорил (писал ведь!), что нас обоих ждет крупное разочарование.