Но он не мог расстроить меня больше, чем в тот день, когда я решил написать ему письмо.
Я видел его и до этого, по телевизору, слышал по радио. Айвен был феноменом, самым молодым публичным интеллектуалом Америки, гениальным ребенком, сыном еврейского репатрианта из Советского Союза, неожиданно ставшим сенсацией. Айвен говорил что секрет исключительно в его любви к сложному чтению и хорошей памяти, но я ему не верил. В Айвене было нечто невыразимо (почти ужасно) обаятельное, непреодолимое, он напоминал комичного маленького конферансье, или даже клоуна, но знал обо всем какую-то по-особенному страшную, безнадежную правду. Казалось, он никому и ничему не верил, и в его комическом обаянии всегда были одиночество и грусть (это, утверждал Айвен, и заставляет людей смеяться, хотя и быть остроумным обязательно, ведь им нужен предлог, никто не знает, почему на самом деле хохочет).
В общем, я не знал канала, на котором Айвен все еще не выступал, беседуя с какими-нибудь величайшими современными гуманитарными мыслителями. Всех забавлял харизматичный подросток, способный оперировать длинными словами и философскими конструктами. Так, наверное, мы все умиляем наших родителей, когда в раннем детстве начинаем вдруг, из желания быть похожими на взрослых, вести себя слишком серьезно.
У Айвена даже была своя, пусть и не регулярная, рубрика в "Нью-Йорк Таймс". Айвен утверждал, что получил от жизни все, на что рассчитывает еврей. Я не слишком понимал, что он имеет в виду, может быть, потому что в Дарквудсе не было евреев. Их всех, должно быть, извели богатые белые Хендерсоны. Папа рассказывал, что его дед любил надеть на себя простынь и побороться за белое благочестие. Может быть, поэтому папа умирал в больнице так мучительно и долго, и на его подушке каждым утром цвели кровавые пятна. За все в мире приходится платить, так говорил папа. Иногда — неочевидным образом.
(Чудовищное, чистое зло — пародия на живую ткань, растущая и растущая, пока ты не лопаешься от боли).
Так вот, я видел и слышал Айвена, и он забавлял меня, как и всех на свете. Иногда я сидел в саду, слушая радио, и представлял себя на его месте, где-то далеко, в большом городе, исполняющем все желания. И позади меня всегда был красный занавес, как в анонсе старого фильма ужасов. Прошлым летом, через пару недель после того, как папа перестал ходить по земле и стал ее частью, я лежал в его гамаке и потягивал виноградную газировку. Рядом стоял радиоприемник, но я ни о чем не думал, меня ничто не занимало, я даже с трудом осознавал, что за волну поймал. Я смотрел на птичек, играющих среди зеленых ветвей, и думал, что у птичек жизнь коротка. Они сидели на ветке так долго, пернатые плоды, черные плоды нашего старого дуба, и я из чистого упрямства хотел дождаться, когда они улетят.
— Мам! — крикнул я. — Хочу еще газировки!
— Хорошо, дорогой, подожди минуту! — сказала она.
Но минута затянулась, и к тому времени, как я услышал голос Айвена, меня уже все раздражало. Спустя пару секунд я понял, что Айвен говорит о смерти.
— Нет, — говорил он. — Совершенно точно, умереть я не боюсь. Для меня это довольно странный страх, я его не понимаю.
На ожидаемый вопрос ведущего Айвен ответил:
— Потому что смерть это то, что непременно случится с будущим, другим тобой. Ты сейчас, с твоими знаниями, сладкими фантазмами, достижениями и ужасом, ничего для нее не значишь. Она не может с тобой случиться, она всегда случается на мгновение позже, чем ты есть. Даже если меня вдруг, прямо сейчас, подстерегает коварная аневризма, к тому времени, как я упаду замертво, и все закончится, да даже к тому времени, как я закончу это предложение, тут буду уже чуточку другой я. Нет смысла бояться будущего, в нем не существует настоящих нас, которых мы так сильно любим. Существует некоторый, пусть и похожий, человек с уже иным опытом. И смерть — его проблема. А у меня сейчас есть только наслаждение.
Как я тогда разозлился, философия золотой рыбки, подумал я, ты просто понятия не имеешь, что такое смерть.
Когда мама, наконец, принесла мне банку, я выхватил ее у мамы из рук, когда она позвала меня обедать, гремел вилками о фарфоровые тарелки с тонкой паутинкой трещинок, а после обеда громко хлопнул дверью. Я подумал, что злость пройдет, но она только росла, я был так раздражен, все во мне протестовало против его слов. Да я почти возненавидел Айвена.