Ответа я ждал.
В общем, от письма до письма этот год и длился. Мне казалось, мы столько вместе пережили. Айвен часто описывал мне, где он бывает и с какими встречается людьми, а я рассказывал о том, что происходит со мной. Мне казалось, мы друг другу даже чуточку завидовали. И я до конца не верил, что Айвен согласится приехать, да еще и на все лето. Может быть, он устал от Нью-Йорка и бесконечных попыток подороже продать свой не по-детски хорошо подвешенный язык. В любом случае, оставалось волноваться только об одном: вдруг я не смогу выдержать компанию Айвена. Я был уверен, что многие не могли.
Я положил письмо обратно в ящик, коснулся его ручки три раза, чтобы предотвратить беду, и снова выглянул в окно. От ветра колыхались мамины лилии, их головы склонялись к земле, и я подумал о стариках, таких же сгорбленных и белоголовых. Старики вызывали у меня ужас, они плохо пали, пахли телом, готовым к небытию. В то же время я немного завидовал им. Они уж точно не прожили слишком мало.
По небу быстро плыли тучи, и прямо на моих глазах его пропорола молния, так лезвие ножа входит в плоть. Меня затошнило оттого, что я слишком хорошо представил расходящиеся ткани и боль, которая ничего не значит по сравнению с мгновенно накатившей слабостью.
Я скептически осмотрел свою комнату, пытаясь решить, будет ли мне за нее стыдно. Моя комната всегда производила странное, асинхронное впечатление, из одних вещей я так давно вырос, до других, казалось, никогда не дорасту. С обоев на меня смотрели бесконечно повторяющиеся черные, мультяшные глаза клоунов. На их красных колпаках были белые помпоны, кое у кого они уже стали желтоватыми от неизбежной сырости. Обои были полны искрящегося детского веселья, того веселья, крошки которого после двенадцати можно уловить только за сладким попкорном и газировкой в кинотеатре и в летний день, когда небо синее, и никуда не надо идти. В день, который потенциально способен быть очень долгим, почти бесконечным. В день, когда может случиться все, что угодно.
Да, этих ярких, улыбающихся красным клоунов я все еще любил. Зато мой стол был из красного дерева, со взрослыми, закрывающимися на ключ ящиками для секретов, такой скучный и надежный, как юридическое образование. Кровать тоже была старая, с резным изголовьем, за которое я любил хвататься, потягиваясь по утрам. Зато ночник был в форме полумесяца, от него шло множество блестящих звездочек, это была такая дурацкая, но такая успокаивающая вещь, что я не мог найти в себе сил расстаться с ней.
Под этим ночником я учился не бояться темноты в детстве, и у нас была особенная связь.
На стене висели мои анализы крови, месяц за месяцем, никаких отклонений. В одном Айвен был прав, то был прошлый я, не имевший никакого отношения к настоящему. Прямо сейчас маленький комок плоти, в котором пустили корни мои сосуды, мог расти, еще такой крошечный, почти неотличимый от прочих моих частей.
А еще он мог присутствовать во мне с самого начала. Я о таком читал, это называется тератома. В ней могли быть волосы, зубы, кости. Неправильный, неполучившийся человек, не вышедший из небытия близнец, который тянет тебя обратно. От одной мысли меня снова затошнило. Я представил комок плоти с белыми зубами, впаянными в сосудистую сетку драгоценными камнями.
Дождь за окном, казалось, становился все сильнее. От этого избывался день, и я подумал, что пасмурное небо, так и не просветлев, погрузится в темноту, как вчера. Я слышал далекую музыку, мама включила телевизор, она всегда так делала, когда готовила. Иногда она смотрела в выпуклый, рыбий глаз телевизора, словно загипнотизированная, и губы ее беззвучно шевелились. В этот момент мама казалась очень красивой, но в то же время я мало видел более тревожащих вещей.
Если не считать, конечно, конверты, в которых я каждый месяц получал результаты анализа крови. То же самое, что и таблетки. Они его (кусочек страшной плоти) не покажут, только усыпят мою бдительность.
Я сел на кровать и стал слушать дождь, в нем был определенный ритм, и если бы жизнь была мюзиклом, он непременно перешел бы в музыку внизу, они усилили бы друг друга, а в конце мне пришлось бы услышать мамино пение.
Дарквудс был зажат в кольце болотистых лесов, и эта долгая, дождливая неделя угрожала превратить нашу крошечную часть мира в опаснейшую топь. Семь лет назад, когда я еще не думал о смерти и с трудом понимал, куда уходят те, кого с нами больше нет, и как это — навсегда, у Доусонов утонул ребенок. Мальчишка одиннадцати лет, слишком шаловливый, чтобы усидеть на месте, и слишком смелый, чтобы проигнорировать лес. Его друг пытался спасти малыша, но ничего не вышло. Аманда Доусон до сих пор ходила в городской совет с предложениями осушить все на свете болота, а ее муж не вылезал из бара и мог сравниться в искусстве пить до полной потери человеческих качеств разве что с Фордом.