Айвен протянул:
— Неа-а-а.
Он открыл дверь и вошел в мой дом, в этом была бесцеремонная, глянцево-неуязвимая наглость, как в его улыбке.
— Поверь мне, ты выгонишь меня через неделю.
Он посмотрел на меня с сомнением, затем подмигнул.
— Ладно, ты вроде умничка и чрезвычайно репрессированный субъект. Даю тебе две. Это максимум.
Я сказал:
— А ты оптимист.
— Смотрю в светлое будущее, этому научил меня великий нарратив исторического прогресса.
— Светлого будущего нет, потому что мы все равно умрем. Любое будущее — мрачное.
— Смерть — естественная часть жизни, диалектика, мой друг. Ты и сейчас умираешь. Предел Хейфлика. Примерно пятьдесят делений, а затем часть тебя погибает навсегда. Ты никогда не заметишь этого, маленькое ходячее кладбище.
— Я знаю о пределе Хейфлика.
— А я знаю вообще все, и что? Но в беспредельность стремится Вселенная, надеюсь это отогреет твое сердце.
Ты не знаешь все, подумал я, никто не может знать всего, а ты слишком любишь выпендриваться.
Мой собственный дом вдруг показался мне чужим. Я смотрел на темную гостиную, шторы были задернуты, и от этого в дом словно заглянула ночь. Я подумал, какое, в сущности, тоскливое место, и как тесно перемешаны в нем богатство и бедность. Когда антикварная мебель приходила в негодность, ее заменяли самые дешевые, самые простые вещи. На скромном, плохо лакированном столе возвышалась безупречно изящная ваза, привезенная откуда-то из Европы лет пятьдесят назад Фарфор был такой тонкий, что казалось, еще секунда, и я увижу, как сквозь него проходит скудный свет. На потолке висела хрустальная люстра, заставшая в этой просторной гостиной лучшие и худшие времена, а паркет улыбался трещинами и щерился отошедшими, похожими на зубочистки кусочками древесины. Одна такая штука может не только унизить, но и убить — сепсис всегда готов атаковать тебя, а вот ты к нему — совершенно нет. Я боролся с этими занозами, вычищал их, пытался уничтожить с помощью пылесоса, счистить шваброй, даже собрать руками, но появлялись новые.
Если я и верил в вечность по-настоящему, то представить ее можно было именно так.
— Это, — я указал на пол. — Мой Сизифов труд.
— Да ладно тебе, не преувеличивай свои страдания, Сизиф занимается тяжелым физическим трудом, он рабочий человек, а ты просто зануда.
— Заткнись.
— Вот мы и перешли к этой стадии нашей дружбы. Но я понимаю, о чем ты. Энтропия растет.
Айвен провел пальцем по стене, уткнувшись в золотистую полосу на обоях, прошелся по ней ногтем, вырвав глухой, жутковатый звук.
— Здесь интересно, — сказал он, сел на диван и вытянул ноги, я увидел, как с подошв его ботинок капает вода.
— Осторожно, — сказал я. — Тут есть пружинка. Она желает тебе зла. Она всем желает зла.
Айвен подтянул к себе чемодан, совершенно по-детски зажал его между коленок. Он был беспокойным, постоянно находился в движении, но все оно было каким-то нелепым.
— На американской земле процветают империализм, крупный капитал и анимизм. Воистину реакционное общество.
Когда-то у этого дивана был королевский вид, сейчас же шелковая обивка истерлась, от ее изумрудно-блестящего великолепия не осталось ничего, и кое-где повылезали острые пружинки.
— Просто запомни, в этом доме тебе следует быть готовым ко всему. Мы едим "Поп-тартс" серебряными ножами и вилками.
— Ура, эклектика и бриколаж! Может быть, всю жизнь этого ждал. Все, чего я был лишен в моей славной стране, вычурное богатство и низкая культура питания!
Я никогда не понимал, как Айвен относится к своей Родине, да и как он относится к моей, если честно, не понимал тоже. Айвен обо всем говорил так, будто рассказывал какую-то забавную историю, но соль шутки всегда ускользала, и финал оказывался грустноватым.
Я слышал бормотание телевизора (такие тонкие стены, все проницаемо), слышал, как мама гремит тарелками на кухне. Мне вдруг захотелось, чтобы в момент стало солнечно, и я мог показать Айвену, что дом мой не такой уж мрачный, что он может быть прекрасен, когда глаз окна сияет, когда свет проникает всюду. В солнечные дни особенно хороша кухня, там пахнет чем-то вкусным, и ветер тревожит белые занавески, а иногда в окно заглядывают ветви вишни. Тогда мамино пение становится мелодичнее, в него вплетается шум пущенной в дело посуды, а вокруг нее все выглядит очень славно, как в детских книжках.
Мой дом мог быть чудесным, мне хотелось поклясться в этом. Но я промолчал.
— Спасибо, что приехал, — сказал я.
— О, мне хотелось погрузиться в эту обычную американскую жизнь. Хочу, чтобы ты все мне здесь показал. Разговорные практики, бытовые ритуалы, способы жить и любить, культурные нормы и нормативные акты, мне интересно буквально все, можешь даже запереть меня в библиотеке, когда я надоем тебе.