Очевидно, деньги бывали старые, бывали новые, а бывали и такие.
Я позвонила по указанному номеру, прошла что-то вроде собеседования в их большом доме, которое, правда, больше походило на посиделки с кофе, и уже через несколько дней впервые осталась нянчить Тома.
Он был совсем малыш, с гладкой кожей и лысой макушкой. Глаза у него были большие, голубые, вечно удивленно распахнутые. Своими пальчиками он с удивительной силой хватался за мои, толстенькие ножки его непрестанно мельтешили в воздухе, а в маленьком животике постоянно что-то булькало и бурчало от колик, которые время от времени заставляли бедняжку верещать часы напролет.
Помню, я была вне себя от страха ему навредить. У меня не было младших братьев и сестер, и я совсем не знала, как обращаться с малышом. Он казался таким хрупким – я боялась нечаянно уронить его на пол или сделать больно.
Со временем я стала увереннее и уже смелее поддерживала его головку. Смена подгузников, одевание, купание – все это в итоге оказалось не сложнее игры в куклы. Только Том не был куклой. Он был моей первой любовью, очаровательным крошечным существом, которое недополучало внимания от собственных родителей.
Поначалу я оставалась с ним раз в неделю, но со временем стала приходить чаще. Это была моя единственная подработка за время учебы. Уже позднее, когда я стала учительницей и работала полный день, я продолжала смотреть за Томом в выходные и по вечерам.
Том рос быстро. Раньше я даже не подозревала, какая воля к жизни заключена в хрупком внешне детском тельце. Когда Тому исполнилось шесть, он сделался пухляшом, за что в классе его дразнили. Со своими печалями он приходил ко мне: всхлипывая, рассказывал про злые слова, пинки и тычки. Я его обнимала и утешала, объясняя, что он красив и умен такой, какой есть, и ни у кого нет права говорить ему гадости.
Однажды, когда Том ходил во второй класс, он пришел домой весь в крови и замерзший. Одноклассники заставили его раздеться догола в какой-то яме, а потом стали кидаться в него камнями. Я пришла в ужас и бросилась разыскивать его мать, чтобы обсудить все с ней. Но на этом дело не закончилось, я позвонила еще и его учительнице, а поскольку та не восприняла проблему всерьез, дошла до директора. Я чувствовала ответственность за Тома, подозревая, что его родители ничего не станут предпринимать, чтобы положить конец травле, которой мальчик подвергался. Если уж совсем честно – я знала, что они ничего не станут делать, у них было полно забот со старшими детьми и с собственной по часам расписанной роскошной жизнью.
Иногда я нянчилась и с Казимиром де Вег. Они с Томом были ровесники. Казимир вместе с семьей жил в усадьбе. Им было весело вместе, Тому и Казимиру, несмотря на то, какими они были разными. Казимир, блондин, с самого детства отличался атлетическим сложением. Он был крепок – и духом, и телом. Ничто не могло вывести его из себя. Я часто желала Тому стать похожим на Казимира, только не ради меня – я-то любила его таким, какой он был, – но ради него самого. Том нуждался хоть в толике тех спокойствия и уверенности в себе, коими обладал Казимир.
У Казимира, как и у Тома, было двое старших братьев: Дуглас и Харольд. Дуглас был приветлив, а Харольд еще в детстве стал задирой, и я изо всех сил старалась держаться от него подальше.
Со временем, несмотря на все это, Тому стало полегче, но я не могу утверждать, что заслуга в этом целиком моя. Многое изменилось в его жизни. В старших классах он сменил школу, завел новых друзей, которые стали ему просто друзьями. Том сбросил все те лишние килограммы разом, за одно лето. Выпуклый живот и двойной подбородок куда-то втянулись, и остался высокий и широкоплечий молодой человек с копной вьющихся каштановых волос. Однако неуверенность и чувствительность, которые были с ним с детства, никуда не делись. Я видела это по его глазам, когда друзья говорили ему что-то, что можно было истолковать как критику, или когда он смотрел на девочку, в которую был влюблен. Я словно воочию видела отчаяние, которое прочно обосновалось в его сердце – оно было словно маленький зверек, всегда на страже, всегда с ним. Когда оно подавало голос, вмешивалась я и была ему той матерью, которой у Тома никогда по-настоящему не было.