— Я не верю в будущее.
— Но оно настанет.
— Вы говорите о нем как о рае на земле. Рая не настанет.
— Разумеется.
Он внимательно смотрел на меня. Казалось, он искал в моих глазах слова, которые должен был мне сказать.
— Раем мы называем то будущее, когда наши сегодняшние мечты сбудутся. Но мы прекрасно понимаем, что придут другие люди и стремления их будут иными…
— Как вы можете желать чего бы то ни было, зная, что люди никогда не будут довольны?
Он недобро улыбнулся:
— Вам известно, что такое желание?
— Да. У меня были желания. Я знаю. — Я замялся. — Но речь ведь идет не просто о желании: вы боретесь ради других, вы хотите, чтобы они были счастливы…
— Мы боремся вместе и делаем это ради нас самих, — возразил он. Он смотрел на меня все так же внимательно. — Вы говорите: люди, но вы ведь смотрите на них глазами постороннего. Может, будь я Богом, я не видел бы резона что-либо для них делать. Но я один из них, и я хочу с ними вместе и ради них одного и не хочу другого; я всего этого хочу сегодня…
— Когда-то я хотел, чтобы Кармона была свободной, — сказал я. — Я ее спас от господства Флоренции и Генуи, и она погибла вместе с Флоренцией и Генуей. Вы боретесь за Республику и свободу, но кто сказал вам, что ваш успех не приведет к еще худшей тирании? Когда живешь достаточно долго, видишь, что любая победа рано или поздно оборачивается поражением…
Мой ответ, несомненно, задел его, и он с жаром воскликнул:
— Я немного знаком с историей, и вы не сказали мне ничего нового. Мне известно, что все созданное рано или поздно будет разрушено. И, едва родившись, люди движутся к смерти. Но между рождением и смертью пролегает жизнь. — Голос его смягчился. — Думаю, главная разница между нами состоит в том, что скоротечная человеческая жизнь не слишком важна для вас.
— Так и есть, — кивнул я.
— Вы уже мыслями в будущем, — продолжал он. — И смотрите на этот миг, будто он уже отошел в далекое прошлое. Все прошлые усилия кажутся ничтожными, если мы видим лишь их мертвый костяк. То, что Кармона в течение двухсот лет была свободной и великой, сегодня вас уже не трогает. Но вам известно, что значила Кармона для тех, кто ее любил. Я не думаю, что вы напрасно защищали ее от Генуи.
Пели фонтаны; на фоне черных тисов сиял белый камзол, и Антонио говорил: «Ведь Кармона — моя родина…»
— Так почему же вы думаете, что Гарнье напрасно бился за монастырь Сен-Мерри? Он хотел его защищать, и он это делал.
— У этого поступка не было будущего, — сказал Арман. Он стал рассуждать: — По-моему, мы должны заботиться лишь о том будущем, на которое можем влиять, и мы должны стараться по возможности расширить это влияние.
— Вы делаете то, в чем меня же и упрекаете, — заметил я. — Вы судите о поступке Гарнье, хотя вы не стояли с ним на баррикаде…
— Возможно, — согласился Арман. — Возможно, я не имею права судить о нем.
Мы помолчали. Я сказал:
— Вы миритесь с тем, что работаете лишь на краткий отрезок будущего.
— Краткий отрезок будущего или жизни: этого довольно, ведь это наш человеческий удел, — сказал он. — Мне было бы довольно знать, что через полсотню лет запретят применять на фабриках детский труд и принуждать людей работать больше десяти часов, что народ сможет выбирать своих представителей и что пресса будет свободной. — И снова он пристально посмотрел на меня. — Вы находите условия рабочих ужасными, так подумайте о тех, кто был вам знаком, только о них: разве вам не хочется изменить их судьбу?
— Однажды я видел улыбку ребенка, — ответил я. — Меня тронуло, что это дитя может иногда улыбаться. Да, бывают минуты, когда их судьба мне небезразлична. — Я посмотрел ему в глаза. — Но потом эти чувства гаснут.
Он встал и положил руку мне на плечо:
— И что с вами станет, если они угаснут навсегда?
— Не знаю, — признался я.
Цветы в вазе, тиканье часов на стене, обои в желтую полоску… Куда мне идти, если я расстанусь с их миром, и что мне делать, если я перестану им подчиняться?
— Надо жить сегодня, Фоска, — с нажимом сказал Арман. — С нами, для нас, но это и для вас тоже… Пусть сегодняшний день станет для вас важным.
— Но слова остывают у меня в горле, желания — в сердце, а жест — на кончиках пальцев.
Он снова посмотрел на меня хорошо знакомым мне, испытующим взглядом прагматика.
— Во всяком случае, позвольте нам пользоваться вами. Ваше имя и ваша личность внушают людям уважение. Приходите на встречи, на собрания, сопровождайте Лауру в ее поездках по провинции.