Наконец он повернулся, чтобы поглядеть на Кату, и увидел, что у нее довольно задумчивый вид.
— Грустишь, Ката?
— Нет, — ответила она, взглядывая на него и улыбаясь, — не грущу, а только думаю.
— О чем?
— О тысяче вещей. О том, что мои дни в Вене — погубленные дни.
— Не совсем погубленные, Ката. Мы все время приближались друг к другу.
— Если бы мы только знали это! Но неужели все эти годы ожидания прошли бы от этого скорее? Мы могли бы с ума сойти от нетерпения, пока дождались бы.
— Да. Пожалуй, лучше было не знать. У тебя еще какие-нибудь мысли?
— Ты ни о чем не сожалеешь, Тони? Я не причиняю тебе печали? Ты не чувствуешь беспокойства? Может быть, тебе не хватает чего-нибудь?
— Нет! Я хочу жить, и я хочу видеть различные вещи, делать различные вещи, хочу отождествиться с ними, но всего этого я хочу ради тебя. И я ни на что не променял бы тебя. Ни на что! Если бы дьявол появился внезапно, и показал мне все города земли, и предложил мне власть над ними взамен тебя, я бы…
— Что?
— Послал бы его к черту.
— У меня в сердце только одно маленькое беспокойство, Тони.
— Что, милая Ката?
— Я думаю, об одном ты все-таки сожалеешь.
— Ты говоришь о плоде? Нет, нет, мой цветок. Отбрось всякий страх. Я не сожалею об этом!
— Ты уверен?
— Настолько уверен, что даже никогда не думаю об этом. Кроме того, я был бы никудышным отцом.
— О Тони!
— Да, никудышным. Я был бы уверен, что твой ребенок окажется совершенством, а так как этого, очевидно, не произошло бы, то я был бы тираном. Нет большего тирана, чем любящий родитель, который считает, что его младенец должен быть совершенством. Поверь мне, мы всего лучше такие, какие мы есть.
— Как ты научился любить, Тони?
— А ты как? Этому не учатся, это дано или не дано. Все зависит от того, что ты за человек. Как раз после войны я читал в газете о четырех солдатах, которым понадобилась одна и та же девушка. И ты знаешь, как они уладили дело?
— Нет.
— Они выложили свои деньги, и девушка пошла к тому, у кого их было больше. К счастью, человеческая природа сразу же заявила о себе, и они начали ссориться, и их арестовали. Но как это чудовищно! Если бы кто-нибудь появился и сказал: «Ката, у меня в десять раз больше денег, чем у Тони, идем». Ты пошла бы?
— Я сказала бы ему то самое, что ты сказал бы дьяволу.
— Выпьем вина? Да? Надо выпить за что-нибудь. За что?
— За Эю, разумеется.
— Разумеется. И за наше будущее?
— Да.
После нового долгого молчания Ката сказала:
— Мне кажется, что на этом горном кряже живет какая-то очень деликатная и робкая маленькая богиня.
— Маленькая богиня? А может быть, внушительное божество мужского рода? Но нет, ты права, это робкая богиня, которая всегда прячется под большими белыми облаками… Слушай! Звонят ко всенощной. Нам надо возвращаться. Девять раз пропели «Богородице-дево-радуйся» и два раза «Отче наш». Владыка Аполлон, ныне отпущаеши рабов твоих с миром. Тебе жаль уезжать, Ката?
— Как не жалеть? И потом, отъезд с Эи всегда заставляет сжиматься мое сердце. Я думаю о других отъездах и о том, как мы уезжали вместе счастливые, такие молодые и доверчивые. И мне немного страшно. Тони, ты действительно считаешь, что жизнь может и дальше оставаться такой же прекрасной, что она не потускнеет, не будет испорчена?
— Не будем слишком заглядывать вперед, моя Ката. Заглядывая вперед, мы должны будем увидеть и неизбежный конец, а это не под силу нашему взору. Мы были разлучены и были несчастны, теперь мы вместе и счастливы. Будем довольствоваться сегодняшним днем, нам этого достаточно. Самая наша трудная задача в том, чтобы беречь свою любовь от мира и людей. Пусть они простят нам счастье, которое мы себе построили, а мы простим им горе, которым они омрачили нашу жизнь. А теперь пойдем.
