Немного приотстав (со мной были раненые), я подошла к КП позже, чем вся рота. Подошла и увидела вокруг множество трупов фашистских солдат. Курсанты что-то возбужденно обсуждали. Майор Шорин — в это трудно было поверить нам, знавшим его суровый нрав, — по-братски обнял и расцеловал лейтенанта Семина.
— Ну, Семин!.. Если бы не твоя рота, разгромили бы эти фашистские шакалы наш командный пункт…
И еще об одном незабываемом событии того дня.
К концу его стало известно, что группа курсантов, возглавляемая лейтенантом Григорьевым, уходит в тыл противника. Перед группой стояла задача уничтожить тяжелую вражескую батарею.
Тьма была непроглядная. Моросил дождь. Стараясь слиться с ночью, мы осторожно двинулись в путь. Меня знобило от холода и от нервного напряжения. Вскоре нам пришлось залечь: на месте разведанного днем свободного прохода мы наткнулись на вражеский заслон. Фашисты встретили нас сильным огнем. Пришлось отойти, унося двух убитых товарищей.
Встревоженный капитан Левин, встретивший нас на позициях батальона, внимательно выслушал Григорьева, подумал и потянулся за телефонной трубкой. Произошел короткий разговор, и сразу же после него мощно заговорила наша артиллерия. Конечно же, это было неожиданностью для противника. В ту пору наши пушки стреляли редко и экономно: не хватало боеприпасов.
Мы снова отправились по заданному маршруту. Григорьев быстро вел группу туда, где рвались снаряды. Взаимодействие с артиллеристами помогло нам благополучно миновать опасный участок пути. Лес стал редеть, и мы вышли на большую лесную поляну. На опушке справа чернела громада нашего догорающего танка. Из щелей машины еще струился дымок.
Чтобы избежать встречи с противником, лейтенант немедленно подал команду резко свернуть влево, в глубь леса. Опасаясь разбрестись, курсанты держались за одежду друг друга. Я шла в хвосте цепочки и тоже двинулась было за всеми, но неожиданно услышала слабый стон. Вначале я подумала, что мне это почудилось. Но стон повторился. Кто-то из наших лежал возле танка, взывая о помощи. Спрашивать у лейтенанта разрешения задержаться, чтобы оказать помощь раненому, было уже поздно: группа исчезла в темноте. Но и оставить беспомощного раненого я не могла.
Пройдя каких-нибудь пятьдесят — семьдесят метров, я вплотную приблизилась к танку и вскоре нашла раненого. Должно быть, это был один из членов экипажа боевой машины. Он лежал в беспамятстве. В темноте невозможно было установить, куда он ранен. Не оставляло сомнений только то, что у танкиста повреждены кости ног. Я попыталась положить его на плащ-палатку и, видимо, причинила раненому нестерпимую боль. Он снова громко застонал. Тотчас же в сторону танка полетели огненные струи трассирующих пуль.
Прижимаясь к земле и продолжая наблюдать, я сунула руку за пазуху и пришла в ужас — пистолета со мной не было. От волнения и страха меня бросило в пот. Потом я стала прикидывать, где могла выронить свое оружие. Скорее всего, это произошло, когда я снимала с себя плащ-палатку. А пули летели и летели. И я, чуть не плача, ощупывала во тьме каждый сантиметр земли. Наконец злополучный пистолет снова оказался в моих руках, и это принесло мне некоторое успокоение.
Возвращаясь под обстрелом к раненому, я буквально вспахивала носом слой прелых листьев. Что же делать дальше? Осторожно приподняв голову, я увидела, что пулевые трассы вонзаются в темноту не только со стороны противника, но и со стороны леса, по которому недавно шла наша группа. Очевидно, это вели огонь курсанты. Только тут ко мне пришло смутное чувство вины перед ними.
Как бы там ни было, я поволокла раненого к своим. Танкист снова застонал. Огненные трассы пересекались надо мною. Но мне было уже не до них: я делала свое дело. Каждый метр пути под огнем давался с большим трудом. Я садилась, упиралась ногами в бугорок или кочку и рывком подтаскивала палатку с раненым к себе. Затем немножко отползала от него, и все повторялось.
Когда я услышала голос Бориса Григорьева, то, к своему удивлению, обнаружила, что сдвинуть раненого с места больше не могу — нет сил. Бешено колотилось сердце. Я засвистела: надо было дать своим сигнал. Григорьев тоже искал меня. Причем его сердитые оклики были, прямо скажем, не для печатного повествования. Разумеется, я вознегодовала, но взяла себя в руки и отозвалась. Отозвалась и даже попыталась пристыдить грубияна. А сама была несказанно рада его появлению.
Как потом выяснилось, услышав стрельбу и обнаружив, что я исчезла, лейтенант вернул группу, чтобы выручить меня. Курсантам Гнидашу и Коровину сразу же было приказано эвакуировать танкиста в тыл. Я заметила, что это приказание не вызвало у них энтузиазма, — тот и другой горели желанием идти вместе со всеми и выполнить до конца боевое задание комбата. По-прежнему чувствуя себя в чем-то виноватой, я все же учинила разнос курсантам, неправильно укладывавшим раненого на плащ-палатку. Проводив их к своим, мы снова направились прежним путем, туда, где, по данным разведки, находилась тяжелая батарея противника.