Глубокой ночью я сдала раненых в госпиталь, а сама возвратилась в батальон.
Чтобы закончить эту часть своих воспоминаний, скажу только, что лейтенант Григорьев был эвакуирован в далекий тыловой госпиталь. Ему намеревались ампутировать руку, от чего он категорически отказался, надеясь на чудо. И это чудо произошло: смелый, искусный хирург сделал Борису сложную операцию. С великим упорством Григорьев добился полного восстановления работоспособности руки. Он продолжал служить в армии, командовал различными подразделениями, а затем полком.
В звании полковника Григорьев ушел в запас. Живет он ныне в столичном предместье Реутове, работает в Москве.
Тяжелый бой под Порожками продолжался 22 сентября до самой ночи. Понесшему громадные потери противнику все же удалось в нескольких местах вбить клинья в наши боевые порядки. Некоторые курсантские взводы, ставшие совсем малочисленными, дрались в полуокружении. Положение их казалось безнадежным. В какой-то момент треск вражеских автоматов вдруг прекратился и послышалось уже знакомое: «Рус, сдавайся!» Фашисты кричали это, не высовываясь из укрытий.
Несколько позже они повторили свой зловещий призыв и предупредили, что сопротивляющиеся будут истреблены. В обескровленном взводе лейтенанта Виктора Бородачева к тому времени оставалось всего одиннадцать человек. Патроны были на исходе. А между тем очередная атака гитлеровцев была нацелена именно на этот взвод.
Курсанты сражались насмерть. Душой их героической обороны был командир, любимец училища лейтенант Виктор Бородачев. Ни он, ни его подчиненные ни на секунду не теряли душевного равновесия, были предельно собранны. Противник наседал на них с фронта и с тыла. Курсанты стояли спина к спине: пятеро стреляли в одну, пятеро — в другую сторону. Командир успевал вести огонь, что называется вкруговую. Два часа продолжался неравный бой. Почти все курсанты взвода были ранены. Останавливать кровь было некогда, и вода в траншее покраснела.
Соседние подразделения находились не в лучшем положении. Вряд ли кто мог помочь истекавшему кровью взводу. И все же в самый трудный момент к нему пробилась горсточка бойцов во главе с командиром роты лейтенантом Семиным. С ними была и я. То, что я увидела во взводной траншее, заставило меня содрогнуться. Это было как страшный сон.
Большинство защитников неприступного рубежа были мертвы или тяжело ранены. Погибшие лежали на дне траншеи. Некоторые были завалены землей. Некоторые же — я видела такое впервые — оставались стоять, зацепившись шинелями за откосы траншеи. Окровавленные, закопченные, до неузнаваемости измазанные землей курсанты Литвинов, Круглов и Путилин продолжали стрелять. Жив был и командир, но мы не успели порадоваться этому: на наших глазах произошло такое, что страшно вспомнить. В траншею упала немецкая граната. Путилин схватил ее за длинную рукоятку и швырнул за бруствер. Мы услышали взрыв и чей-то протяжный крик. Вторая вражеская граната упала к ногам лейтенанта Бородачева. Виктор был тяжело ранен и не смог выбросить ее из траншеи. После взрыва я метнулась к лейтенанту. Он лежал, придерживая руками живот. Рана была ужасная. Силы покидали Бородачева. И все же, превозмогая боль, он отстранил меня и довольно внятно произнес:
— Эх, Верушка!.. Чертова граната не вовремя прилетела… Но мы еще дадим прикурить этим гадам… Ты меня потом, потом перевяжешь… Сперва курсантов… Отбиваться надо… Меня потом, потом…
Он умолк. В отчаянии я боялась, что не выдержу и закричу. Перевязывать Бородачева мне помогал политрук Евгений Полонский. Это был всегда очень сдержанный человек. А тут по щекам его катились слезы. Бинтов у меня не было. Пришлось воспользоваться нательной рубахой. Ни о какой стерильности не могло быть и речи.
Разорвав кольцо окружения, к позициям взвода пробились еще несколько наших ребят. Фашисты получили крепкий отпор. Наступила передышка. Курсанты Иван Литвинов, Владимир Круглое и Николай Путилин, осторожно подняв плащ-палатку, выносили с поля боя своего умирающего командира. На одном из поворотов траншеи эту скорбную процессию встретил лейтенант Глеб Пархалин. С незажившей еще раной он сбежал из госпиталя. Сбежал, как бы почувствовав, что его другу грозит беда. Сбежал, чтобы сказать ему последнее «прости», отомстить за него врагу.