— Наверно, — не стала спорить я.
— Зачем тебе это? — допытывалась Лиза.
А я и сама не знала — может, его увидеть хотела или от Катькиных слов завелась.
— Алина, она же расскажет ему всё непременно, — Лиза совсем не знала Катьку, но характер ее угадала точно.
Я почти не сомневалась в этом, но вслух сказала:
— Нет, не должна — она же слово дала.
Лиза покачала головой с видом многоопытного психолога:
— Какая ты всё-таки наивная, Алина!
Я встретила его в тот же вечер у проходной мебельной фабрики в восемнадцать пятнадцать. И сердце дрогнуло — он изменился, даже чуть постарел, но был таким же нужным и родным. И мне самой показалось невероятным, что я так долго могла без него обходиться.
— Привет! — сказала я и покраснела.
— Привет!
Он не обрадовался даже — вот, что с тревогой заметила я. А удивился ли — трудно было сказать. Во всяком случае, удивление изобразил.
«Рассказала!» — больше я в этом не сомневалась. Но отступать было поздно. Ставки были сделаны, и нужно было играть. Без козырей.
Мы поболтали о какой-то ерунде, которая ни мне, ни ему не была интересна.
— Ты замужем? — спросил он.
Я смутилась, покраснела, словно признавалась в чём-то постыдном:
— Нет.
Он тактично не стал развивать эту тему.
— Ты извини, я должен сына забрать из детского сада.
Как водой холодной облил. И смотрел пытливо, пристально. Словно надеялся еще, что я не осмелюсь ринуться в бой.
— Может, встретимся как-нибудь? — с моей стороны это была почти наглость. Куда там Татьяне Лариной до меня?
Он пожал плечами:
— Почему бы нет?
— В субботу, в полдень, на набережной у яхт-клуба.
Взгляд его потух, он отвернулся даже, чтобы не выдать разочарования.
«Сказала», — с тоской подумала я о Рудаловой. Нет, обиды не было, была только злость на саму себя — за то, что разрушила всё, что было светлого и теплого в моей школьной жизни.
— В полдень, — покорно кивнул он и пошел прочь.
И я тоже пошла. А что оставалось делать?
Так и просуществовала до субботы — слушая упреки Лизы («Я же тебе говорила, Алина»), ругая себя и уже почти ненавидя Вадима.
А в субботу он пришел на свидание такой грустный, задумчивый, что я тут же простила его за легковерность. В нём не было уже недавнего показного равнодушия, а вот нежность какая-то была — словно он тоже пожалел и простил меня — как прощают ребенка, который поступил дурно, и на которого сердились, но которого невозможно было не простить.
— Здравствуй! — сказал он и через силу улыбнулся.
— Здравствуй! — тихим эхом откликнулась я, потом вдруг отступила на шаг назад и, отводя взгляд, шепотом сказала: — Ты прости меня, пожалуйста.
Он вздрогнул.
— Я очень плохо поступила, — я остановилась на секунду. — Я поспорила на тебя. Не сердись, если сможешь. Всё получилось так глупо. Слово за слово — вот и сорвалось с языка. Подожди, я сейчас всё расскажу — только не перебивай.
Взгляд его потеплел, и я мысленно поздравила себя с грамотным ходом.
— Понимаешь, мне так хотелось тебя увидеть, что было уже всё равно — как и где. Ты сердишься, да?
Он не уточнил, на что они спорили — конечно, знал сам. Спросил только:
— С кем ты поспорила, Алина?
Это он тоже знал, но спросил.
Я покачала головой:
— Это неважно. Тот человек тут совершенно не при чём. Если хочешь ругать кого-то, ругай меня.
Да, вот так. Я — само благородство.
Я стояла, опустив голову, не глядя ему в глаза. Он сам подошел, взял мои руки в свои ладони, притянул меня к себе.
— Какой же ты еще ребенок, Алинка!
И поцеловал — по-настоящему, в губы.
Вот так вот — шах и мат!
Вечером Лиза едва не плакала от умиления:
— Ой, Алинка, она же белая была, как мел. Задрожала, отвернулась. А я, дура, еще спросила, когда она шляпу свою есть собирается. Ох, как она закипела. Бросилась прочь. Ой, Алина, а что же ты теперь будешь делать?
— Замуж за него выйду!
— Ой! — испугалась Лиза. — Отчаянная ты!
— Я его люблю, — твердо сказала я.
Я в этом почти не сомневалась.
На следующий день он пришел ко мне с цветами, и мы долго сидели за столом в полумраке — ели вкуснейшую селедку под шубой и пили шампанское. Да, такое вот сочетание! Вспоминали школу, старых друзей. Потом танцевали.
— А помнишь, как в шестом классе Никита Свиридов хотел порвать мою тетрадку по русскому языку, а ты ее у него отобрал и мне вернул? Он тогда очень удивился, но ни о чём не догадался. Странно, правда, что никто в классе ни о чём не догадывался? Мы ведь уже тогда любили друг друга.
— Странно, — согласился он и улыбнулся: — А я помню, как в седьмом классе во время субботника ты пришла в школу в красной кофточке, и я смотрел только на тебя, и то и дело получал замечания от Степаниды Антоновны.
Нам было хорошо вместе. Нам многое нужно было друг другу сказать. Но я не понимала, почему не чувствую себя счастливой.
И вдруг он вздрогнул и украдкой взглянул на часы. Я догадалась — он подумал о Дарье, которая ждет его дома, или, быть может, о сыне, которого нужно забрать из детского сада.
Он не был свободным — вот, в чём было дело. Я не сомневалась в его любви, не сомневалась в том, что ради меня он оставит и жену, и сына. Но сможет ли он потом быть счастливым?
И я представила, как он каждый вечер будет приходить с работы, помогать мне готовить ужин и мыть посуду, говорить комплименты и дарить цветы, а сам в это время будет думать вовсе не обо мне. Он будет время от времени (с моего, разумеется, разрешения) звонить Дарье и интересоваться, не нужно ли им чего, и каждые выходные будет ходить на свидание к сыну и возвращаться оттуда молчаливым и сосредоточенным. И еще он постоянно будет сравнивать меня со своей бывшей женой и не всегда, быть может, сравнение будет в мою пользу — ведь он каждый день будет открывать во мне новые черты — и не только хорошие, но и плохие. Ведь он влюблен был в девочку двенадцати лет — добрую и наивную — которую придумал сам. А я совсем не такая — я не сказочная принцесса и не идеал. И кто же знает, как поведет себя он, когда поймет это? Он будет морщиться, поглощая мои блины, потому что Даша готовила их гораздо лучше. Кто знает, какие мелочи могут встать между нами?
И ведь я тоже буду узнавать его заново. Может, он громко храпит во сне? Или бросает носки у порога? Да мало ли есть вредных привычек, о которых не думаешь, когда влюблен, но которые подтачивают чувства, едва в паспорте появляется штамп?
Он обнял меня, стал расстегивать шелковую кофточку.
— Не надо, — тихо сказала я и отстранилась. — Ничего у нас не получится. На чужом несчастье счастья не построишь. Понимаешь?
Наверно, он тоже думал об этом, потому что понял сразу, хоть и не сразу с моим решением согласился.
Я сидела на диване, а он лежал, положив голову мне на колени, и я теребила его мягкие волосы.
— Детство — это как солнышко, которое согревает тебя всю жизнь. Иногда мне бывает плохо, и я плачу ночами, уткнувшись в подушку. А потом вспоминаю о тебе, и сразу становится светло и легко, — он слушал меня с таким напряженным вниманием и так старался скрыть мелькнувшие на глазах слёзы, что я поняла — он тоже в тяжелые моменты думал обо мне с любовью и нежностью. — А знаешь, почему так происходит? Знаешь, почему мы друг для друга столько лет были частичками света и тепла? Мы не успели друг друга разочаровать. Понимаешь? Мы не успели тогда наделать ошибок, и потому до сих пор вспоминаем друг о друге не с мучительным сожалением, а с восторгом и благодарностью. Я не хочу думать о тебе с сожалением. Я не хочу совершить сейчас что-то такое, в чём мы потом будем раскаиваться и чего не сможем друг другу простить. Понимаешь?
Он кивнул и коснулся губами моей руки.
Нам было безумно хорошо вместе. Особенно сейчас, когда он перестал чувствовать себя виноватым перед своей нелюбимой женой, и мы оба осознавали, что совершили что-то очень хорошее. И мы, как дети, сидели рядом, держась за руки, и не пытаясь перейти ту черту, которая отделяет возвышенную любовь от банальной любовной связи.