Внизу была речка, мы съехали к ней по песчаному, осыпающемуся обрыву. Она оказалась мелкая, по колено, но мы все равно в ней искупались.
Река вся заросла мелкими зелеными листочками, среди них плавали утки, опускали иногда клюв в эти заросли и часто-часто шлепали там клювом — видно, что-то ели.
Я загляделся на этих уток, чуть машина без меня не уехала.
Но вот я снова лежал головой на своей шине, которая уже успела нагреться, пахла резиной и пылью. И опять мы долго ехали, меня приятно потряхивало, подбрасывало, и я уже настроился, что так будет долго... И вдруг машина остановилась.
Я сел. Мы стояли на ровном, открытом месте. Вдаль уходило слепящее, сизое асфальтовое шоссе.
Мы стали стучать по кабине. Открылась дверца, на ступеньку вылезла Зоя Александровна и обернулась к нам.
— Ну вот, — тихо сказала она, — наши друзья подвезли нас, сколько могли. Дальше придется идти пешком.
Все засвистели, заорали. Из кабины вылез шофер, рябой человек в плоской замасленной кепке, лязгнул запорами на углах кузова и опустил задний борт. Мы стали выгружаться. Потом шофер молча сел в кабину, развернулся, заехав задним колесом в канаву, и укатил. И шину мою увез.
Потрясенные, мы стояли на обочине. Большой горой были навалены светло-зеленые рюкзаки. Мы стали поднимать их, тяжелые, за широкие шершавые ремни и надевать друг другу на плечи.
— Ой-ой-ой! — закричал Соминич, когда ему повесили его рюкзак.
А кроме рюкзаков, на траве еще валялась груда предметов, которые вообще непонятно кто должен был нести.
Две туго свернутые и зашнурованные брезентовые палатки. Большой чугунный котел с дужкой. Ведро с маслом, накрытое крышкой и обвязанное. Рюкзак черный, с разными продуктами: сахаром, тушенкой.
Все надели свои рюкзаки и, посвистывая, стали смотреть по сторонам.
Тут Лубенец раскрыл огромный нож, вошел в кусты, вырезал толстую палку, вернулся, с натугой строгая, и продел палку в дужку котла.
Я взял ее за другой конец, мы подняли и пошли.
Мы долго шли по краю дороги, по мягкой, теплой, глубокой пыли, каждым шагом поднимая облачко, шли долго, не оборачиваясь, но потом вместе обернулись и увидели: Самсонов, изогнувшись и подталкивая коленом, тащил ведро с маслом.
Один Соминич надел черный рюкзак спереди и шел с двумя рюкзаками, ничего не видя перед собой.
Другой нес на плечах обе палатки.
Звякала крышка на ведре.
В такт скрипела дужка котла.
Хрустели друг о друга куски сахара в мешке.
Постепенно из всего этого образовалось что-то вроде музыки, и мы шли как бы под музыку. Мы впали то ли в злость, то ли в отчаяние, но только все шли и шли по теплой пушистой пыли, не замечая ничего вокруг, словно становясь деревянными.
— Привал, — тихо сказал кто-то.
— Привал, — заговорили все, — привал...
Мы побросали рюкзаки возле дороги, легли, вытянув ноги, задрав их как можно выше. Все тело гудело, как телеграфный столб. Мы лежали молча, неподвижно.
Один Лубенец хлопотал. Перед самым отъездом он купил синие тренировочные брюки, со штрипкой под ступню, с замечательной красной полосой на животе. И во что они превратились! Все пропитались пылью, а на коленях вытянулись и сейчас стояли двумя некрасивыми пустыми мешочками. Лубенец все сжимал их между ладоней, пытаясь навести складку.
— Ну вот, — сказал Самсонов, — теперь наш Гена имеет на всю жизнь постоянное и недорогое развлечение.
Все заулыбались. И даже Лубенец. Все вдруг словно ожили, приподнялись на локтях, заговорили...
Уже под вечер мы подошли к одинокому каменному дому со свернутой зеленой бумагой между пыльных стекол. Над дверью была вывеска «Чайная». В ряд стояло несколько машин. Мы вошли в дом. Там было темновато. Свернувшись спиралью, висели желтые мушиные липучки. За одним столом сидели шоферы.
— Эй, девушка, — закричал один из них, — где ж ты пропадаешь? Сооруди-ка нам еще по кружечке.
— Что? — Зоя Александровна покраснела, как-то страшновато засуетилась. — Что вы сказали?
— Я говорю, — сказал шофер, — сооруди-ка нам еще по кружке.
— Вы что? — заговорила она. — Я не понимаю. Я не официант, я педагог. Я должна накормить детей.
— А я думал, ты податчица! — сказал шофер. — А где ж податчица?
— Да как вы смеете? Что значит «ты»?! — заговорила Зоя Александровна, но шофер уже отвернулся и не слушал ее.
А нам очень было неудобно, хоть провались! И Зоя Александровна все стояла среди зала — неподвижно, растерянно. Я словно впервые ее увидел. Честно говоря, ее можно было принять и за официантку: волосы растрепались, лицо красное, измученное, и одета как-то странно, очень плохо одета. Может, она зарабатывает мало? А может, вообще у нее жизнь несчастная?