К этому времени относится вспыхнувшее в нем под влиянием многочисленных поездок в Италию увлечение «Божественной комедией» Данте, — увлечение, захватившее его на всю жизнь. Он начинает переводить «Ад». В дальнейшем Зайцев напишет о великом флорентийце и его поэме книгу, которая выйдет в 1922 году в московском издательстве «Вега» и в 1929 году в парижском журнале «Современные записки». В парижской газете «Возрождение» в 1928 году будут опубликованы его переводы третьей и пятой песен «Ада», а в парижском сборнике «Числа» (1931) — песнь восьмая. В 1961 году Зайцев издаст свой перевод «Ада» и статью — размышление о гениальной поэме Данте отдельной книгой.
К 1913 году относится одна из серьезных размолвок Зайцева с Буниным, в которой каждый был по-своему прав, поскольку исходил из принятых для себя эстетических канонов. Едва ли не самый крупный художник начала века, названного в русской литературе «серебряным», Бунин до конца своих дней оставался убежденным приверженцем того пути, который был утвержден достижениями наших классиков «золотого» XIX столетия: ему чуждо было то, что создавали, например, его великие современники Блок и Андрей Белый, не говоря уж о Леониде Андрееве, Бальмонте, Брюсове, Сологубе и других ярких представителях литературы поиска и эксперимента. Скандал разразился 6 октября 1913 года, когда Бунин на юбилее «Русских ведомостей» выступил не с традиционной юбилейно-елейной речью, каких немало успели произнести тут до него, а заявил, что за последние двадцать лет «не создано никаких новых ценностей, напротив, произошло невероятное обнищание, оглупение и омертвение русской литературы», «дошли до самого плоского хулиганства, называемого нелепым словом „футуризм“. Это ли не Вальпургиева ночь!»[25]
«Прав ли Бунин?» — под таким заголовком газета «Голос Москвы» провела среди писателей анкетный опрос. Вот ответ — возражение Бориса Зайцева, опубликованное 13 октября: «При всем моем глубоком уважении к И. А. Бунину, решительно не могу согласиться с его оценкой литературы (и культуры) нашего времени… Для того, кто осведомлен и не предубежден, ясно, что настоящая твердыня современной русской литературы — именно ее лирическая поэзия, давшая в лице Бальмонта, Бунина, Блока, Сологуба, Андрея Белого и некоторых других образцы искусства, очень далекие от улицы и хулиганства»[26]. Эта же газета опубликовала решительные несогласия с Буниным Бальмонта, Балтрушайтиса, Брюсова, Арцыбашева.
В. Брюсов заявил, что речи не слышал, так как в этот момент выходил из зала, но в изложении газет «речь была просто вздорной, потому что обнаруживала полное незнакомство с задачами литературы вообще и с развитием русской литературы за последнее время. По этому изложению выходит, будто И. Бунин смешал в одно все то, что составляет гордость нашей литературы за последнее десятилетие, чем обусловлен, например, давно небывалый у нас (с эпохи Пушкина) расцвет лирики, с явлениями действительно уродливыми и случайными. Но, зная И. А. Бунина как человека умного и следящего за литературой, я не могу допустить, чтобы его речь была передана правильно».
Однако оправдательные ссылки на неточности газетного изложения никому не помогли: Бунин в следующем же номере «Голоса Москвы» категорично отвел критику в свой адрес каждого из высказавшихся о его речи. Спор о ценностях истинных и мнимых в литературе того времени, вспыхнувший по конкретному поводу, не погас. Ему суждено было продолжаться еще долго. Более того, волны его докатились и до наших дней, разделяя так же решительно сторонников и противников того нового, что рождалось в искусстве начала века.
Под десятками произведений Зайцева стоит пометка: «Притыкино». Начиная с 1905 года, если не ранее, до 1922 года в этом живописном приокском краю — в Каширском уезде Тульской губернии, в отцовском доме, Зайцев подолгу живет и работает. Здесь застала его весть о начавшейся первой мировой войне, здесь через два года, летом 1916-го, получает повестку о мобилизации. Тридцатипятилетний писатель, с первых своих рассказов выступивший против жестокости и насилия, гуманист, боровшийся за торжество светлого и разумного в человеке, по прихоти судьбы надевает вместе с безусыми юнцами погоны курсанта Александровского военного училища в Москве, а в апреле 1917-го он офицер запаса 192-го пехотного полка Московского гарнизона.