— Ишь, Никитин старается! Ровно за своё! — едко произнес, мигая толстыми веками, старший.
— Он который? — вытянул шею огородник помоложе.
— Эвон, слева тянет. Видал, покрикивает, ровно хозяин. Хе-хе! Ладья кашинская, а он, дурак, из кожи вон лезет.
— Стало быть, выгода ему есть.
— Какая выгода? Кашинские товары, слышь, везёт.
— Поди, хлеб наверх?
— Наверно. Сам-то прогорел, теперь за чужое взялся, хе-хе!
За спиной огородников зазвонили. Потекли густые, как мёд, звуки колоколов Спасского храма, лесными ручьями хлынул перезвон Микулинского собора, залились, вторя им, все десять дюжин церквей — гордость тверичей.
Ладья, клюнув носом, шумно вошла в воду, покачнулась, выпрямилась и, удерживаемая на тяжах, плавно повернулась грудью против течения. Только теперь принялись осенять себя крестом и мастеровые. И непонятно было, звон ли колоколов, рождение ли нового корабля заставляет их касаться твёрдыми, чёрными от смолы пальцами загорелых лбов.
— С богом! Айда пробовать! — позвал товарищей Никитин.
Мастеровые полезли в ладью. Застучали разбираемые весла, заплескался парус. Набирая ход, ладья легко пошла на стрежень.
— Ладное судёнышко! — сказал огородник в жёлтой рубахе.— Слышь, Козьма, а ведь Никитин и прибыток получить сможет.
Козьма разочарованно посмотрел вслед ладье. Спуск прошёл скучно: никого не сшибло, не придавило, никто не хлебнул воды.
— А наплевать мне на твоего Никитина,— равнодушно ответил он.— Хоть бы утоп. Какое наше дело? Рыба вот засыпает. Поднимайся-ка, сват, пора.— И, тяжело кряхтя, он встал на ноги.
…Ладья, кренясь, шла под парусом вверх. Набегавшая волна, разбиваясь о нос корабля, кидала в лицо холодные брызги. Ветер путал волосы, обдувал потное тело.
Афанасий Никитин, удерживая равновесие, стоял во весь рост, щурил светлые глаза, широко улыбался солнечным бликам на Волге, высокому небу, наплывающим борам, острому запаху смолы, идущему от бортов ладьи. Хотелось петь. Он оглянулся на ближнего мастерового, взмахнул рукой и бросил по ветру навстречу шуму близкого переката и всплескам сияющих струй:
Громом громыхнуло подхваченное:
Лицо Никитина покраснело от усилия, на шее напряглись тугие жилы, в глазах заблестело озорство, он снова бросил:
И снова загремело:
Летели брызги, подсвистывал ветер, рябили волны, и весёлая песня взлетала и ныряла, как ладья на бегу.
Никитин пел, широко открывая рот, смеясь каждым мускулом лица, каждым движением рук, каждым покачиванием сильного тела. Он пел и смеялся, давая выход радости от хорошего утра, от лёгкого хода ладьи, от удачного сговора с богатеем Кашиным, от робких улыбок и пугливых взглядов кашинской дочери Олёны, от возникшей у него снова веры в жизнь и удачу.
Давно не видели его таким веселым. Почитай, с самой весны, как вернулся откуда-то после двухлетней отлучки, ходил хмурым. Говорили разное — добрые люди на враки горазды,— но правды никто не знал. Одно ясно было: купец обеднел. Об этом тоже немало судачили и злословили — никитинский род в посадской Твери считался не из последних.
А правда была горька и тяжка для Никитина, тяжелее, чем думали иные его недруги.
…Два года тому назад, едва сошёл лёд, Афанасий Никитин тронулся тремя ладьями на север. Многого ждал от этой поездки тверской гость, которому уже шёл тридцать третий год[7]. До сей поры вел он торги только с отцом, а покойный Петр Никитин с годами стал осторожен, в дальние края уже не хаживал и под угрозой лишения наследства и проклятия крепко держал в руках беспокойного, жадного до новизны сына.
— Помру, всё тебе оставлю, тогда делай как хоть! — твёрдо говорил старик.— А пока никуда не пущу. Стар я стал, чтоб сызнова добро наживать.