— Никитин! — недружелюбно сказали возле Олёны.
Она с любопытством стала рассматривать этого человека, о котором столько судачили, и вспыхнула, встретив внезапный взгляд его светлых глаз.
Обтиравший сапоги Никитин выпрямился, удивлённо подняв темные брови, но заметил Аграфену Кашину и, улыбаясь, поклонился:
— Не признал дочь твою. Выросла!
— Да ты ить всё в чужие земли ездишь, где ж тверских признавать,— ядовито ответила Аграфена и прошла мимо.
Олёне стыдно стало за мать. Смущённая, она повернулась и снова увидела светлые, удивлённые глаза, смотревшие на неё…
Олёне в начале мая исполнилось шестнадцать лет.
— Невеста! Невеста! — так и слышалось вокруг.
Иные из подруг Олёны уже выходили замуж. Она бывала на девичниках, в церквах, и свадьбы с заплаканными подружками, с запахом ладана и бесстыдными шепотками, с беспросыпной гульбой сватов и свах пугали её. Она покорно ждала часа, когда однажды отец и мать так же просватают её и придется идти в чужой дом, но не могла думать о каком-то будущем муже без отвращения, заранее не ожидая от жизни ничего доброго.
Где-то глубоко в сердце таила она смутную надежду — она не знала на что, тоску — она не знала о чём.
Это открылось ей внезапно. Она ждала любви. На неё надеялась, о ней тосковала. И, угадав любовь Афанасия, она потянулась к ней, трепеща и радуясь, боясь и ликуя, полная первой нежности, робкой, как запах ландыша.
Она не знала даже, что думает Афанасий, всего несколько раз перемолвилась с ним при посторонних; она и не догадывалась, чем стала в его жизни, видела только его взгляды и отвечала им тёплым румянцем счастья, несмелой улыбкой разбуженной юности.
Узнав о готовящейся поездке, о том, что отец даёт Никитину в долг, Олёна и обрадовалась и испугалась.
Обрадовалась, потому что понимала — за бедняка её не выдадут, испугалась, потому что слишком хорошо знала из рассказов старших, как опасен всякий дальний торг.
И чем ближе придвигалось время отплытия, тем беспокойней становилось на душе у Олёны.
Нынче ночью, накануне отплытия, она и решилась на отчаянный шаг.
Ей хотелось сохранить, защитить свою любовь. Перед этим властным желанием отступило всё: боязнь отцовского гнева, соседского злоязычия, страх перед нечистой силой…
Олёна обошла базарную площадь, миновала часовенку святого Петра и вскоре извилистыми, кособокими проулками добралась до Ямской слободы.
Низкая курная избушка бабки Жигалки стояла на отшибе, словно сторонилась люда. В огороженном жердями садочке Олёна увидела красное вишенье, знакомые вырезные листья смородины, жёлтые цветы — шары. Но ей и в этом почудился подвох. Ведь садок-то был ворожеин!
Как в горячке, толкнула Олёна узкую, обитую тряпьём дверку и переступила порог. В тесных сенях пахло соломой и сыростью.
За стеной зашаркали чьи-то шаги. Олёна быстро-быстро перекрестилась.
Бабка Жигалка оказалась не каргой, злой и скрюченной, а тихонькой, улыбчивой старушкой. Шугнув с лавки рыжего кота, она усадила Олёну и, горбясь, встала перед ней, мигая и словно припоминая что-то.
В избе по углам и на потолочной балке висели пучки сушёных трав, свежо пахло мятой и полынью. Запахи ударяли в голову, напоминали о бабкином тайном ремесле.
Про Жигалку говорили, что она и над следом нашептать может — порчу наслать, и приворотные зелья варит, и судьбу угадывает. Попы называли старуху «богомерзкой», а девки и молодые жёнки — спасительницей.
Олёна торопливо развязала принесённый узелок, выложила десяток яиц, кружок масла, три денежки.
— Помоги мне, бабка! — и по-настоящему испугалась, побледнела.
Старуха, не дав ей договорить, покачнулась на месте, прошамкала:
— Ведаю, ведаю, красавица! За наузом пришла!
— Откуда тебе ведомо? — шепнула Олёна.
Старуха, посмеиваясь, подошла к ней, приподняла платок, погладила жёсткой рукой темноволосую голову девушки.
— Мне всё ведомо, красавица! Ты не бойся меня… Куда сокол летит, туда сердце глядит, куда речка течёт, туда лодка плывет… Берёзка твоя зелена стоит, да уж задумалась. Твой веночек не тонет…
Олёна покраснела. Сердце её стучало горячим молоточком. Бабка вздохнула, опустила руку.
— Будет науз тебе…
Из короба, стоявшего за печкой, достала Жигалка деревянную в половину ладони иконку. С одной стороны иконки — лик Спасителя, с другой — чёрный погубленный змей.