— Ты что, охмелел? — тишком окликнул его Копылов.
Афанасий поднял туманные, невидящие глаза и засмеялся.
Копылов покачал головой.
Разошлись поздно, хотя с зарей надо было собираться на вымоле. Никитин, придя домой, рухнул на постель, скинув только сапоги.
— Когда будить-то? — спросила Марья.
— На вторых петухах! — ответил он.— Да мне, видно, не заснуть нынче…
Он долго лежал, улыбаясь, с закрытыми глазами, но усталость взяла своё, и под утро Афанасий уснул крепким хорошим сном.
А Олёна не сомкнула глаз, принимаясь то смеяться, то плакать в подушку, чем совсем сбила с толку старую мамку.
Она дождалась зари, ухода отца, тихонько, в одной рубашке подошла к окну, открыла его и улыбнулась, перекрестив видневшийся изгиб Волги, когда мелькнула на нём крохотная, еле различимая ладья с высоким резным носом…
Глава вторая
На заре, когда солнце ещё не вставало, только розовела над дальним лесом тонкая полоска неба, не поймешь ещё, то ли чистого, то ли облачного, когда в лощинах и над Волгой ещё не раздергивался серый туман, Анисья, молодая жена княтинского мужика Фёдора Лисицы, проснулась от сыновнего плача.
Двухлетний Ванятка, мокрый, ворочался в зыбке, беспокойно дрыгал толстыми ножками. Анисья вытянула из-под сына мокрую холстинку, зевая, обернула его в сухое, укрыла, прилегла сама и, нащупав ногой веревку, принялась качать колыбель. Ванятка скоро умолк, заснул, почмокивая пухлыми отцовскими губами, но Анисья задремать уже не смогла. Нынче муж наказал разбудить пораньше, да и по хозяйству надо было управиться живее: рожь созрела, пора жать.
Анисья тихо, чтоб не потревожить Фёдора и свекровь Марфу, спавшую на полу под овчиной, поднялась с постели, накинула старый летник, повязала платок, набрала приготовленной с вечера щепы, валявшейся тут же, под лавкой, и принялась растапливать печь. Дрова понемногу разгорелись, густой едкий дым пополз по избе к волокам.
Заглянув в дежу, где вспухало тесто, поставив в печь чугунок с водой, Анисья вышла во двор подоить корову.
Двор примыкал к избе. В мягкой, пахнущей свежим сеном и навозом полутьме чутко заворочались куры, вытянул с шестка шею и закричал петух. Стуча тонкими ножками, замекали овцы.
Малинка покорно стояла на месте, лениво пережёвывая жвачку и изредка шумно вздыхая. Когда корова поворачивала к Анисье голову, та видела большой тёмный глаз, белую пролысину на лбу и чудные — один торчком вверх, другой серпом вниз — рога животного.
Анисья ловко оттягивала упругие сосцы коровы, молоко тоненько звенело, падая в старый подойник.
На воле перекликались петухи. Анисья знала их голоса: вот надрывно, хрипло кричит пестрый Антипа Кривого, вот весело, срываясь, отзывается молодой Прокла Савина, а вот и драчун шабра Васьки Немытого встрял…
Кончив доить, Анисья погладила Малинку по тёплой морде, открыла дверцу, чтоб выпустить кур, не удержалась и вышла на зады сама, чтобы взглянуть на небо.
Не выкошенная у порожка трава обдала её босые ноги холодной росой, плечи в первый миг дрогнули от предутренней прохлады, но по ветерку, по светлеющему небу, по петушиной перекличке, по чему-то ещё, разлитому и в траве, и в запахе земли с огорода, и даже, кажется, в ней самой, Анисья поняла, что будет вёдро, и порадовалась. С полным подойником в руке стояла она, выпрямив молодую, гибкую спину, подставляя ветерку широкое лицо и крутую грудь, чуть прищурив серые спокойные глаза, и глубоко, ровно дышала, глядя, как густеет розовая полоска восхода.
Легко и хорошо было на душе у Анисьи, и вдруг показалось ей, что живет она в Княтине не третий год[13], а всю жизнь, как помнит себя, и всегда знала и Фёдоров двор, и вот эту жердевую изгородь вокруг огорода, и туман над яром, и эту розовую полосу там, вдали, наполнявшую собою край неба.
Родная деревенька Анисьи лежала за лесом, верстах в двадцати. Живы были и отец и мать её, хозяйничал с ними старший брат, женившийся лет пять назад. Иногда Анисья ездила к родным, радовалась встрече, но всегда её тянуло сюда, в Княтино, к своему дому, к своему углу, ставшему, казалось, неотъемлемой частью её существа. Она не сумела бы выразить свои чувства словами, но никогда и ни на что не променяла бы свою крытую соломой приземистую избу, где родила сына, где всё принадлежало ей и где она сама принадлежала всему. И если бы сказали в тот час Анисье, что останется она без родного крова, она не поверила бы, как не поверила бы в то, что этот кров может существовать без неё. Фёдор был ей люб и — она знала это — тоже любил её. Свекровь Марфа невестку жалела, во всём помогала Анисье. Сын рос здоровячком, уже пытался говорить, что-то бухал по-своему.